Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

Книги

149

19

Коснись рукой, с нас пыль стирая нежно, за- тепли свечки жертвенный огонь. Мы пропоем о том, что неизбежно, мы пронесем в чудесный мир, как конь. Дыханье ровно, ровно сердца тленье, да возле медных медленных часов какое-то чуть слышное движенье: наверно, бал мгновений и часов... И постепенно, верно, но украдкой дух – от- несет к границам полусна. Твои глаза отяжелеют сладко и овладеет телом тишина.

150

20

Приблизь

лицо, Тебе шепну одно последнее наземное желанье: где зреет плод и бьется ветвь в окно, земное кончить там существованье. А до того, как жизнь Тебе отдам, пока придет свершенье огневое, снимать покос и счет вести плодам, и сыпать в пахоть семя золотое.

151

21

Теперь я не один, но с кем-нибудь: со зве- рем, дышащим в лицо дыханьем теплым, ще- кочащим горячей шерсткой грудь, когда в ночи грозой сверкают стекла; и только день омытый расцветет, я раскрываю миру света веки – все, что живет, что движется, зовет: деревья, звери, птицы, человеки – мне начинает вечный свой рас- сказ, давно подслушанный и начатый не раз; и даже хор мушиный над столами, следы, в песке застывшие, вчера... Мне говорят без- душными губами все утра свежие, немые ве- чера. Их исповедь движения и слова мне кажется к шагам моим тоской. Спуститься сердце малое готово к ним неизвестной разуму тропой. А иногда я думаю тревожно: когда скует бездвижье и покой, и будет мне страданье не- возможно,– увижу ли сквозь землю мир живой? Какие грозы мутными дождями мое лицо слезами оросят, когда в земле под ржавыми гвоздями ласкать земное руки захотят?

152

22

Как гусеница, видевшая свет, в коконе спит положенное время, так спал и я тревож- но много лет, и на груди моей лежало бремя. Я спал и бредя видел долго сны о испы- таньях и тоске паденья; сквозь сон я слышал зов из Тишины, и по лицу скользили дуновенья. Так бр'oдило Господнее вино в слепом, ле- жавшем неподвижно теле, томящей тьмой ночной окружено, пока глаза на землю не про- зрели.

ДУНОВЕНИЕ (1932)

153

Опять внушаешь песни золотые, Бог с голубой прохладою зрачков, как будто я влюблен в тебя впервые, а за спиной не тысячи веков. Ногами свесясь с камня гробового в согбенную от лет и скуки тьму, для ароматной радости земного к своим губам тростинку подниму. Когда поют восторгом древним звуки,– я помню все... я вижу все: века... и бледные от капель крови руки... и легкие от вздохов облака... В веках вращалось небо и молчало, и шел под ним из жизни в жизнь слепец туда, где вновь рождается начало и снова всходит медленный конец. Желаний крылья и падений грозы,– весь злой, смертельный и слепой урок на то был в жизни, чтобы я сквозь слезы увидел ныньче синенький цветок – его лучи и скромные ресницы, над ним – огонь сверкающего дня, и дальний крик в листве порхнувшей птицы, и близкий миг найденного меня.

154

Как бедная травинка под стеной, я врос в Твой мир – в Твой огненный покой. В луче, сжигающем плывущие пылинки, однажды Ты склонился надо мной и

улыбнулся мне – Твоей травинке. В тепле улыбки сладко я уснул. И в спящего дыханье Ты вдохнул – взволнованного слова вдохновенье. Графит мне в пальцы сонные вложил и медленно рукой моей водил, законы тайные чертя стихосложенья. Как взрослым – долг, деревьям – сбор плодов, с тех пор мне – жажда обнаженных слов. В невнятном зове радости и муки, в движеньи ветра, беге облаков... во всем мне слышались ритмические звуки.

155

Откуда-то из синей-синей дали пригнал холодный ветер облака. Деревья, вспыхнув красками, опали, и потускнела в берегах река, как возле губ поверхность гладкой стали. По скачущим за птицами листам, от жала в плоти – рабской, тесной муки – ища спасенья, я пришел на звуки колоколов в старинный белый храм. Дворец для Бога в этот вечер буден, как все дворцы, был мрачен и безлюден. Ход маятника тихо долетал из алтаря от византийских складок. Дьячек, крестясь и путаясь, листал большую книгу с гривою закладок. Свет в бороде сияньем трепетал и капал воском: на страниц откосе вскипал печатью воск на письменах, как Иоанн на острове Патмосе уже однажды видел в облаках. Там, где колонны поднимались голо и крупный пот тела их покрывал, холодный мрак заслеженного пола впервые я, смущенный, целовал. В кострах свечей, под ржавыми венцами из неземной и гулкой пустоты вокруг святые строгими главами смотрели мимо дел и суеты. И, вылетая из ноздрей кадила, как голубой и сладковатый дым, дыханьем страшным веющая сила вверху стояла облаком живым.

156

Постель казалась мне греховно нежной – плоть вероломную я к доскам приучал, кладя на стол свой отдых неизбежный, и на спине, как мертвый, застывал. Я спал, и сон был иногда спокоен, но чаще влажно воспален и жгуч. А надо мной стоял крылатый воин, в руке сжимая обнаженный луч. Его глаза, смеженные покоем, следили как, мешая мне вздохнуть, в мое лицо дышал тяжелым зноем и щекотал горячей шерсткой грудь.

157

К себе прислушаться, как слушает в пустыне араб, к песку припавший головой. К себе прислушаться, где в чуткой паутине насторожился кто-то неземной. Ногой ощупать выступы дороги, как при покупке – мускулы раба... Но... как устали медленные ноги, как утомила долгая борьба. Недвижно лечь, вдоль тела бросить руки, закрыть глаза под быстрый бег минут. Пускай текут вокруг чужие муки, чужие дни пускай вокруг текут.

158

Свирель, поющая в Твоих руках, трость, наклоненная от Твоего дыханья – я, заблудившийся в долинах и лесах, в лесах и дебрях своего желанья. С простых дорог, запутанных клубком, меня подняло в воздух дуновенье, и облистали молнии, и гром мне возвестил момент преображенья. К Подножию отброшенный грозой, лежу в лучах, несущих ароматы. Твое лицо склонилось надо мной, а дни Твои торжественны и святы.