И все-таки! А почему не знаю…На склоне лет, собрав мои стихи,Я за столом сижу и размышляю —Какие все ж удачны иль плохи…Тяжелый выбор! Ведь меж этих строчекКровинки сердца или боль мечты.И, оторвавши фиговый листочек,Я собственной стыжуся наготы.Но Муза, спутница моя сыздетства,Мне шепчет целомудренно о том,Что даже скромное мое наследствоНе должен я оставить под замком.И что мое свидетельство о веке,В котором я участвовал и жил,Быть может, в будущем возбудит человекеПорыв любви и пробу новых сил…Я вас люблю, стихи мои, до болиИ даже ненавидеть вас готов,Когда ненужное приходит поневоле,А для важнейшего не хватит слов…Плоды мечты, бесплодные мечтанья,Вас записать мой подвиг не велик,Но я пишу, как пишут завещанье,Я вас пишу, как пишут свой дневник.Себя
терзая в поисках ответаИ никогда не находя его…(Да унесет спасительная ЛетаМучительное слово: «ничего»!)А впрочем, оправдания не надо,От одиночества спасенья нет…Поэзия — отрава и отрада,Но ведь не логикой живет поэт…
131
И все-таки! А почему — не знаю. Отправлено в письме В.Л. Андрееву от 5 июля 1973 г. с обозначением места и даты написания — Neris-les Bains, 3/VII <19>73; та же дата в ОэБЛ I (в тексте имеются незначительные отклонения от позднейшей, книжной, редакции).
Не был брошен женщиной любимой,Никого из близких не терял,Бури, войны — проходили мимо,Был здоров, хоть от рожденья вял.Так. Но это просто и печально…Стал ему весь белый свет не мил…Может быть, и трудно жить нормально.Может быть, он никогда не жил.Вечерело. Он сидел без света,Замечтавшись, Бог весть, отчего,Скомканная старая газетаШелестела под ногой его.«Завтра будет интересный номер…»И дрожала желтая рука —«Все прочтут: Иван Иваныч помер,Застрелился… Вспомнят чудака…Скажут: как непостижимо это,Жаль, ушел, а славный был такой…»И касались пальцы пистолета,Приучались к стали ледяной.И уже глаза его темнели…«Надо кончить». — И готов заряд…А в стене у незаметной щелиЛюбопытствовал холодный взгляд…«Ну, пора!» И не дрожало дуло —Пуля в сердце. — Кончены дела.И по телу тихому скользнулаВзгляда неотрывного игла……Я, свидетель, с темным искушеньемВидевший, как просто умирать,Я бы мог естественным движеньемЭту волю к смерти оборвать.
Приди ко мне и ласковый, и милый,И разгони несметную печаль.В заветный час, когда угаснут силы,Разочарует ветреная даль.Я только часть земной, убогой скуки,Зерно любви, звено меж двух миров,Я только горсть испепеленной муки,Осколок духа и обрывки снов.От гордых строф об истине, о сути,О горнем свете, о больших делахВ гробу души осталась капля мути,Песчинки слов и суеверный страх.Я изменил… Но вновь вернулся к лиреОпоре жизни и основе сил —И вот брожу один в подлунном мире,Как некогда Орфей в аду бродил.Сгорают дни — глубокие, как ночи,Проходят ночи — легкие, как свет…Час от часу коварней и жесточеГорят огни… А Эвридики нет.
133
Приди ко мне и ласковый, и милый. Э, стр. 68. Послано в письме к дочери из Парижа в Израиль (30 ноября 1972) с датировкой 1932/1972 и следующим комментарием: «Золотко, пишу в caf'e без приписки Флорочки (она сейчас у больной Poski). Это стихотворение 40-летней давности, но оно еще живет во мне. Оно очень созвучно знаменитому стихотворению Блока: «О подвигах, о доблести, о славе я забывал на горестной земле, когда твое лицо в простой его оправе передо мной сияло на столе»…<У Блока: «О доблестях, о подвигах, о славе…» и в третьей строфе без «его»> Целую нежно». В отличии от опубликованной версии: в 1-й строфе: «И разгони предвечную печаль», «В заветный час, когда угаснут силы»; в 3-й: «От гордых слов об истине, о сути», «На дне души осталась капля мути/ отрывки строф и суеверный страх»; в 4-й: «Я изменил, но вновь вернулся к Лире,/ Основе жизни и опоре сил»; заключительная строфа совершенно иная: «…Но Ангел жизни нежно улыбнулся,/ Крылом меня заботливо укрыл,/ И в новом мире новым я проснулся/ И жалобы юдольные забыл».
Мне сегодня грустно отчего-то —День как день, а на душе темно.Осени сусальной позолотаПросится, нескромная, в окно.Не уйти. И веки опускаю —Не печалить мира Твоего.Господи, я ничего не знаюИ не обещаю ничего.Только праведники и безумцы,Только мученики и творцы,Изуверы или вольнодумцы,Или безрассудные борцы,Только те, которым в мире грубомЦель дана — стихами не живут,Я же одиноким однолюбомВ мир пришел и цепенею тут.Я живу в неосвещенной келье,В темной гуще девственных лесов,И мое нелегкое весельеПроцвело отчаяньем стихов.Качества высокого волненьеВдохновеньем кто-то назовет.Господи, вдохни ж успокоеньеОт немилых и тугих забот.Или ты в тумане мирозданьяТак решил — и кроток, и суров —Чтобы мне и впрямь до окончаньяХолодеть от горестных стихов?
Мне о любви не говорить, не петь,Но руки сжать и, уронив на рукиПылающую голову, сидеть,Перегорать отчаяньем разлуки.Но
мочи нет. И ты опять близка —О сокрушающая близость эта…Как дуновенье ветра у виска,Прикосновенье благостного света.Я разобью упрямую свирель,В тебя уйду от звуков, снов и знаков.…Моя Россия! о тебе льМне петь, и говорить, и плакать?..
135
Мне о любви не говорить, не петь. Э, стр. 71. В АБЛ датировано 9/VI <19>26. Ср. об этих стихах в воспоминаниях Луцкого об С.А. Иванове.
Мохнатые ели — монахиНе зябнут от северной бизы —Поверх власяницы-рубахиНа них серебристые ризы…Могучие ветки застыли,Как руки, поднявшись в молитве,А ветер им шепчет о были,А ветер поет им о битве…Средь них прохожу, точно в храме,Забыты сомненья и страхи…Чу, здесь говорят с небесамиСуровые ели-монахи.Belmont, 19/I <19>17
136
Неопубликованные стихи. Стихи расположены в таком порядке: сначала следуют датированные, а затем — в алфавитном порядке — те, чью датировку установить не удалось.
137
Chartreuse. Сравнение елей с монахами, возможно, навеяно есенинской метафорой ив-монашек («И вызванивают в четки/ Ивы — кроткие монашки», Край любимый! Сердцу снятся, 1914). Chartreuse — картезианский монастырь (франц.). Бизы — северные и северно-восточные ветры во Франции и Швейцарии (ср. у Ф. Тютчева: «Утихла биза Легче дышит/ Лазурный сонм женевских вод»); тот же образ Луцкий использует в «Вольном подражании Демьянам Бедным».
Северное слово («Оно пронесется, как топот…») [138]
Оно пронесется, как топот,Как шелест весенних полей,Как моря далекого ропот,Как песня кристальных ночей…Ему не поверят, как сказке,Как призраку хрупкой мечты,Но в поле, как чистые глазки,Огненные вспыхнут цветы…Оно пронесется пожаромИ в небе все звезды зажжет,Ах, светлые крылья недаромВ орлиный срываются лет…8. III. <19>17
138
Северное слово. Под стихотворением приписано рукой Луцкого: «Я еще ничего не знал о Российской революции».
Вечерний гекзаметр
В сумерки долго стоял на мосту, опершись о перила,Глядя на светлую воду и странно мечтая…С рокотом нежным куда-то волна за волной уходила,Грустно ее провожала звезда золотая…Робко мигая, вдали одинокие точки манили —Города, вдруг утомленного, бледные очи…Волны все шли, уходили и вечер с собой уносили…Веяло ночью, и жизнь казалась короче…Что так болела душа и о чем так безумно молила?Или вернуть захотела ушедшую ласку?Разве не знала — зачем, как живые, дрожали перила,Разве поверила снова в крылатую сказку?..Lyon 15.VII. <19>17
Мы заблудились без дороги,Покинул нас великий Бог,Направо — царские чертоги.Налево — ленинский острог.Как сон, прошла весна златая,Погибли правда и любовь,И стонешь ты, страна родная,И всюду кровь, и всюду кровь…Свобода — светлая невестаПод белоснежною фатой,Нет, не среди рабов ей место,Ей нужны сильные душой…А мы, бесславные потомкиГероев с пламенной мечтой,Мы — бури жалкие обломки,Мы — полунищие с сумой.Могли ли мы ее порываСвятую чистоту спасти?Мы были на краю обрыва…Прости, о родина, прости!..Твоей тоски, твоих мученийМы недостойные сыны,Свободы гибнет светлый гений,А мы лишь пламенных стремленийИ лишь бессилия полны.4. III. <19>19
139
1919. В виде письма Вере Самойловне Гоц. На этом же листе приписка: «Милая Веруня, это я, конечно, про молодое поколение так безжалостно пишу. Оно недостойно наследия великих жертв старого. Оно не на высоте задачи. Оно — обанкротилось. Пишу тебе из дому, где сижу четвертый день из-за легкого недомогания. Завтра иду на завод Как твое здоровье? Крепко тебя и милого С<ергея> А<ндреевича> целую» (имеется в виду Сергей Андреевич Иванов). Возможно, забыв об этом письме, 30 сентября 1919 г. Луцкий вновь шлет В.С. Гоц эти стихи, сопровождая их следующим письмом: «Прими от меня мой скромный подарок. Это самое лучшее и чистое, что есть во мне. В этих бледных стихах, может быть, мало поэзии, но в них — живые кусочки моей души… Что более ценное могу я тебе дать? Если ты найдешь в них слишком много меланхолии, разочарованности, пессимизма, то не вини меня. Такой уж я! Как себя переделать и переменить свою и окружающую жизнь? Я — «сын своего века»… и век-то неважный!.. Одно добавлю: «бесславные потомки и полунищие с сумой» — это мы — молодое поколение. Старые сделали свое дело. Слава им! Молодые не смогли его завершить. Стыд нам! Крепко, крепко целую свою милую вторую мамочку. Твой Сема». Вероятно, тема, образы и даже ритм этого стихотворения Луцкому подсказаны «14 декабря 17 года» З. Гиппиус.
Вечерняя муза («Монахиня с задумчивым лицом…») [140]
Монахиня с задумчивым лицом,С глазами грустными и в траурной одеждеПриходит вечером в мой одинокий домПеть песни о любви, о вере, о надежде…Я жду ее — и знаю, что придет…Она в углу найдет мою немую лируИ чуть коснется струн. И лира запоетИ душу унесет к надзвездному эфиру…Когда же я о Боге загрущу,Она, зардевшись вдруг, стыдливо поцелуетИ скроется, как тень — в обитель, где тоскует…Я буду вновь один, но миру все прощу…Givors, 16.V <19>20
140
Вечерняя муза. «Она в углу найдет мою немую лиру» навеяно, вероятно, Ф. Тютчевым: «О арфа скальда! Долго ты спала/ В тени, в пыли забытого угла» («Арфа скальда», 1834).