Сочинения

Луцкий Семен Абрамович

Сон («Я сплю. А надо мной заря…»)

Я сплю. А надо мной заря, Как давняя обида… И снится мне — я сын царя, Я сын царя Давида… Иду по берегу реки, Должно быть Иордана, И бронзовые рыбаки Выходят из тумана… Проходят медленно стада, Пастушками ведомы, И в отдаленья — города Неведомо-знакомы… И — будто ангел с вышины Дохнул на эти долы, Так воздух полон тишины, И голубой и голый… Благословенья колыбель! Как здесь легко и ясно… И в тростнике моя свирель Качалась ненапрасно… Она на ветре меж ветвей Ждала, дрожа упруго, И было ждать так сладко ей, Чтоб стать моей подругой… О,

миг любви! И ты настал… Склоняюсь к ней устами… Так женщину не целовал Никто под небесами… А за рекой — заря-алтарь Во славу Адоная, И пел Давид, отец мой, царь, Меня благословляя… 3. VI <19>25

«Душа живет. И в униженьи…»

Душа живет. И в униженьи, Неистребимая она, Чуждаясь мудрых откровении Последней истиной явна… И только шлет слова глухие Недосягаемой звезде… Не так ли ты, моя Россия, Живешь наперекор беде?.. 12. IX <19>25

«Здравствуй, веселое горе!..»

Здравствуй, веселое горе! Голая радость моя! Вот — на ветвях, на заборе Хохот и плач сентября… Вот заискрились лампады Под виноградной парчей… Кончили ткать шелкопряды Осени плод золотой… Вот по полям в перелесок, Шелковым платьем звеня, Тихо проходит Невеста И осеняет меня… И завертелся в круженьи Неба и веток промеж Ветра, и листьев, и пенья Золотовейный мятеж… Это опять ворожеи Неизменяющий зов… И на деревьях, как змеи, Виснут обрывки стихов. Это опять у Кащея Нищим похищенный клад… И по тропам, по аллеям Брызги червонные в ряд… И непонятные речи Неумолимой земли… Тело мое человечье В тихий собор понесли… 30. IX <19>25

«По улице томительно и жалко…» [149]

По улице томительно и жалко Текла густая человечья речь, Спешил фонарщик с огоньком на палке, Чтоб хоть какой-нибудь огонь зажечь… Бродили люди. Делали делишки И продавали Бога второпях, С девчонками развязные мальчишки Уединялись в городских садах. А я худел и наливался желчью, Артерии вздувались на висках, Судьбу хулил — глухонемую, волчью, Успокоения искал в стихах… Я чувствовал, как, вечность наполняя Своим дыханием, был близок Бог… Он тихо звал, мой дух опустошая, А я хилел и отвечать не мог. Душа моя, вкусив земного знанья Горчайшии плод, томилась в пустоте Надеждой на иное процветанье Воспоминаньем о небытие. 3. V<19>26

149

По улице томительно и жалко. К этому стихотворению семантически и интонационно-ритмически близко стихотворение Д. Кнута «Набережная» (впервые: ПН, 1934, № 4677,11 января, стр. 3; затем включено в его сб. стихов «Насущная любовь», 1938).

«Господь, Господь, один, единый…» [150]

Господь, Господь, один, единый Твой мудрый, Твой пречистый луч… И я — свободный и невинный, Взойду сверкающею льдиной Из глубины морей — до туч… И пусть свинцовым взором Вия За мной сорвутся в туголет Воспоминания глухие — Там в небесах моя Россия Огромным голосом поет… 21. V<19>26

150

Господь, Господь, один, единый. Соединение образов «Вия» и «России» (в том числе и как рифмующихся) см. также в стихотворении «…А потом завыли Вии…» Последнее двустишие, возможно, ритмическая рефлексия на финал блоковской «Равенны» (1909): «Тень Данта с профилем орлиным/ О Новой Жизни мне поет»; ср. к этому в стихотворении Г. Раевского «Ни муз, ни хоров, ни Орфея…» (Георгий Раевский. «Строфы» 1923–1927 (Париж, 1928), стр. 40): «Кулисы рушатся. В разрывы/ Глядит пустынный небосвод —/ И ветер страшный и правдивый/ Об одиночестве поет».

«Душа мятежная, живи!..»

Душа мятежная, живи! Два в мире чуда от богов — Возникновение любви И зарождение стихов… 1. VI <19>26

«Я закрываю плотно дверь…»

Я закрываю плотно дверь, Предчувствием

смутным обезволен. Не трогайте меня теперь, Не трогайте меня — я болен… О ней, о ней, все об одной — Одна мечта, одна забота! Но музы призрак предо мной Явится медлит отчего-то… Немая музыка во мне, Все узницей она таится… О, сердце, раскались огнем — Тогда она осуществится. И горькой совести теперь, Я знаю, до конца тревога… Не трогайте меня: я — зверь, Я — ангел, не узнавший Бога… 5. IX <19>26

Сон(«На ярмарку штампов, базар велеречий…») [151]

На ярмарку штампов, базар велеречий Собрались поэты, пророки, предтечи И бродят и ищут среди балаганов На вывесках ветхих «цветистых обманов»… И сам я, поэтик и странник по миру, Забрел на базар обновить мою лиру… Какое смятенье! Пройти невозможно, За каждую строчку дерутся безбожно… А я, утомленный, прижавшись к забору, Взираю на стаю, на стадо, на свору… — Какая потеха! И что за охота Так страстно ломиться в гнилые ворота… В глухой балаган ярлыки зазывают, Стоят продавцы и, скучая, зевают, Торгуют, торгуют — все тем же товаром — «Цепями судьбы» и «любовным пожаром». И цепи, ржавея, звенят на стене, Любовный пожар — сковорода на огне… А дальше — по трубочкам «слезы» в стаканы, На полках развешаны «грезы», «туманы»… — На гривенник дайте мне «крыльев могучих», А мне на полтинник «лобзаний», да жгучих, Два пуда «позора», «печалей» штук восемь, Немножечко «счастья» и рифму на «осень»… О тут я, не выдержав, страхом объятый, Поспешно покинул базарчик проклятый.

151

Сон. Возможно, импульсом этому стихотворению послужили книжные базары, устраивавшиеся Издательской коллегией парижского объединения писателей, где шла дешевая распродажа книг.

«Рыдай опять, свободы вечный дух…» [152]

Рыдай опять, свободы вечный дух, Россия вновь осиротела, Еще один святой огонь потух, Еще одна душа перегорела… Ей солнца твоего не увидать, Не вынесла она разлуки… Рыдай, рыдай, отчаянная мать, Детей обрекшая на муки… Теряла ты и потеряла вновь. О, цепенеют дни глухие… За душу кроткую, за подвиг, за любовь Рыдай и помолись, Россия. 15. II <19>27

152

Рыдай опять, свободы вечный дух. Написано на смерть С. А Иванова.

«Мы плыли долго и упорно…» [153]

Мы плыли долго и упорно Стихиям всем наперекор, С огромным ветром стихотворным Ведя серьезный разговор. Нас провожали альбатросы И чайки реяли во след… Под реей крепкие матросы Себе готовили обед… Скрипели скрепы, пели снасти, Ругался грозный капитан… В единственной прекрасной страсти Кипел суровый океан. А ты нас дома ожидала За палисандровым столом, Все думала: «Еще им мало, Еще не вспомнился им дом». Голубушка, в кисейной шали Тряс плечики твои озноб… А мы, беспутные, летали, О рифмы расшибали лоб… О, Пенелопа, ты грустила, И, старый штопая чулок, Ты, как Европа, уронила С проворной ножки башмачок. 21. X <19>27

153

Мы плыли долго и упорно. Нас провожали альбатросы — в сочетании с образом поэтического плавания — аллюзии на «Альбатрос» (1859) Ш. Бодлера и «Золотое руно» (1903) А. Белого: «Встали груди утесов/ средь трепещущей, солнечной ткани./ Солнце село. Рыданий/ полон крик альбатросов». Последнее четверостишие — намеренное смещение мифологических и сказочных сюжетов: Пенелопа штопает старый чулок вместо того, чтобы, как ей «положено», вязать (возможно, заострение образа вышивания Пенелопы из стихотворения О. Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла…», 1917), да к тому же, «как Европа» (а не привычно — как Золушка), роняет башмачок.

«О, старость, если б ты могла…»

О, старость, если б ты могла… О, если б молодость, ты знала… Какие важные дела Душа отважная свершала б… Но нет… Вперед не заглянуть, И что прошло, того не стало… Так тянется бесцельный путь Без окончанья, без начала… Воспоминаний страшный груз, Надежды радостные крылья… И голос одиноких муз, Развеянный с дорожной пылью… 19. I <19>28