Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

* * *

Я жаден до людей!.. Всегда толпою Вокруг меня шумят мои друзья, — Не потому, что скучно мне с тобою, А потому, что мне без них нельзя. Мне не утратить к людям интереса, И я, надеюсь, им необходим. Что я один! Я — как кусок железа — Звеню тогда, когда столкнусь с другим…

АНДРЕЙ ПАССАР^{144}

(Род. в 1925 г.)

С нанайского

ДВЕ БАБУШКИ

Вот Леночка по комнате большой Ступает неуверенным шажком. Как ласточка-касаточка весной, Щебечет неокрепшим голоском. А вот ее хранители — взгляни: Две бабушки. У них полно забот, Но внучкою любуются они, И каждая к себе ее зовет. Одна ей по-нанайски говорит, Необычайной нежности полна, Другая ей по-русски говорит, Подбадривает внученьку она. Две бабушки смеются во весь рот, Сверкают слезы счастья на щеках. А внучка им лепечет, их зовет На двух понятных, дружных языках.

‹1956›

ФРИДОН ХАЛВАШИ^{145}

(Род. в 1925 г.)

С

грузинского

* * *

Ничего я больше не любил, кроме дома в горной деревеньке, кроме скрипа старой колыбельки… Сновиденья детства я навеки всей душой запомнил, не забыл. Ничего я больше не любил, кроме пашни, голову пьянящей, кроме ручейка с водой журчащей… Время мчалось птицею летящей, только я об этом не грустил. Ничего я больше не любил, кроме слов радушного привета, радостной улыбки, полной света, и любви, которая мгновенно исцеляет, прибавляя сил. Ничего я больше не любил, кроме той работы благодатной в сенокос да на заре прохладной, кроме той усталости отрадной рядом с теми, кто для сердца мил. Ничего я больше не любил, кроме взора девушки прекрасной, что была моей мечтой напрасной и моей надеждою неясной… Я об этом память сохранил. Ничего я больше не любил, кроме песни той неповторимой, песни бесконечной и старинной… Тот, кто пел ее в земле родимой, всю печаль в ее словах излил.

ЗРЕЛОСТЬ СТИХА

Юность стиха — как любви пора, Как усы у мальчика над губой; Вдруг огонь и земля, волна и гора — Все разом заговорят с тобой! Юность стиха — как сентябрьский шум Молодого вина, что обручи гнет. Сделать дело ему не придет на ум, А незнакомой звезде кивнет. Но если, два крыла отрастив, Он взлетит до высот настоящей любви, Он оттуда все увидит, твой стих: Оленя ранят — а стих в крови! Он не ищет себе небесных красот. Ты бездельем райским его не томи. Он на бой против рабства с неба сойдет И под пули станет рядом с людьми. Это значит, душа у него не глуха, Значит, в ней, кроме песен, люди живут! Так сначала приходит зрелость стиха, А потом уж тебя поэтом зовут.

ЛЕТО

Я пойду по тропе, навсегда подружившийся с нею. Возле самых вершин я от запаха трав опьянею. Неизвестный цветок буду гладить рукой молодою, Буду сердце студить родниковой холодной водою. Я увижу пейзаж в золотящейся рамке рассвета — То писал виноградарь горячими красками лета.

* * *

Опять дрожат стручки фасоли на ветру, Ночная бабочка сидит на потолке, На стенах тени вновь затеяли игру, И, словно с неба, тянет лесенку паук. А дед ушел от нас. Осталась сказка нам. Дрова потрескивают в печке. Тишина. Но кто расскажет нам теперь о старине, Что так смешна была порой, порой грустна?

ФОРЕЛИ

Выйду к мосту и брошу невод, чтоб форель в воде заиграла, а когда потемнеет небо, я укроюсь под сенью лавра. Посмотрю, как гуляют ветры, как раскачивают плоскодонки, как стоят вдалеке Кларджеты, словно сельские одногодки. Весь продрогший, вернусь нескоро и форелей выпущу в воду… Где-то бык замычит Никора — дрогнут травы, как в непогоду. Задымится очаг крестьянский, старый лодочник скажет: здравствуй… А Чорохи впадает в ярость и шумит волной многогласной. Под мостом клокочет Чорохи, затихает, в море впадая. А в руках у моста — дороги и дыханье дальнего края.

* * *

На рассвете, едва лишь связал я строку со строкой, Потекла, потекла моя песня широкой рекой. О стихи мои, пусть остаются со мной навсегда Ваша гордая радость и горькая ваша беда. Я учу вас движенью, крутому полету учу, — Как туман над дугой водопада, стоять не хочу. Я лечу, и меня в вышине обжигают лучи. Я учу тебя, песня, и ты меня, песня, учи! Будь светильником, песня, огнем негасимым гори. Забери мои мысли и душу мою забери. Но умри без раздумья, исчезни, уйди от меня, Если сам я не буду частицею этого дня!

ЕГОР ИСАЕВ^{146}

(Род. в 1926 г.)

ПРО ТЯГЛОВУЮ РЕКУ

Он был давно поставлен на подковы, — За год, кажись, а может, и за два До рождества, Понятно, не Христова, До твоего, понятно, рождества, Поставлен был. И при любой погоде Хомут, понятно, И, понятно, кнут. Вот с той поры в крестьянском обиходе Его набольше лошадью зовут. Чуть свет: ходи! И тут уж будь покойный, — Пойдет, Потянет, Благо, не впервой. И по прямой пойдет, И по окольной, Лишь был бы тот, кто правит, С головой. И ничего, что где-то чуть споткнется И малость сдаст. Бывает. Ничего. И все равно Красавцы-иноходцы Не перепляшут иноходь его. Постромки рвут, А тяги… тяги нету, Копытом бьют! Да где уж, где уж им! За ними что? — пустые километры И степь врастяжку. А за ним, за ним, За тягловым, Не просто так, врастяжку, — Навалом степь, Не сгорбится пока, В снопах, в мешках, А сверх того фуражка, А под фуражкой — Думы мужика. За ним — возы! За ним — крутые дали! Возы… Возы… Не счесть его возов. И никаких — представь себе — медалей, И никаких — представь себе — призов, Возы… Возы… Как избы на телегах. Возы до слез, До жалобы в осях… А все, что не доверстывал до снега, Наверстывал по снегу, На санях. Возы… Возы… Вези уж, коль ты лошадь! Всю жизнь — вези! А жизнь

его — гора. Когда там все фундаменты заложат! Когда там заведутся трактора! Возы… Возы… Со стоном подполозным. Возы в жару И в слякоть-непролазь… Оно, конечно, слава паровозам! Но разве с них дорога началась? У них — железных — Сила заводская И ход — куда там! — оторопь берет! Но говорят, Что книга есть такая, Неписаная книга есть. Так вот В ней сказано, Быть может, что и спорно, Но сказано В допрежние века: Земля — от неба, Дерево — от корня. И далее: Река — от родника. И далее: Дорога — от копыта, От полоза… А полоз — то да се — Извелся весь от страшной волокиты И взял да закруглился в колесо. И тут пошло. Пошло! На том же вздохе, На той же тяге, Втянутой в хомут. Когда там развиднеются эпохи И книгу ту до атома прочтут! И что ж… Прочли. Дознались. Домечтали, — Свели с огнем железную руду. И вот она грохочет — Сталь по стали — Индустрия на собственном ходу: — Иду-у!.. Иду-у!.. — Раскатисто и ходко По магистральным шпарит колеям. Эх, кабы вся Россия посередке, А то ведь вон какая по краям! Она и там — у моря-океана, Она и тут, Где пашут, сеют, жнут, Где гнезд пока не вьют аэропланы И корабли к плетням не пристают. А жизнь идет. Не так, чтоб шибко очень, Пешком набольше, Редко, чтоб в седле. Здесь хлеб растят И знают, между прочим, Не вся земля, что сверху — на земле, А под землей, Под этой вот равнинной И под нагорной той, Под верховой… Рабочий класс, он — ствольный класс, Вершинный, А раз вершинный, — значит, корневой, Глубинный класс! А корень где? Откуда Его могучесть, Кряжистость его? А все оттуда, друг мой, Все оттуда, Все от Микулы — пахаря того. Все от него, земного, Не от бога, — Сгибайся в три погибели, Паши! Костьми ложись, а звонкую дорогу Достань из-под земли и положи, Раскинь ее, По звенышку стыкая, И подыми До самых облаков О ста громах… Так вот она какая, Та борозда, что испокон веков Шла по земле За пахарем-кормильцем И за рудничным пахарем — туда, Где глубоко-глубоко коренится Под родниковым холодом руда. Туда! Туда! — По ствольному отвесу, Сырой земле и камню вперерез… А кто сказал, Что здесь у нас к железу, По деревням, сторонний интерес? Уж это зря. Тут с лаской да с поклоном Топор берут: Востер ли он, топор? А кузня, кузня — звоны-перезвоны — Не просто кузня, И монетный двор. Как без нее? Тут в каждой деревеньке, Соломой крытой, — Крыши подождут — Любой железке счет ведут, Как деньгам, И чуть ли не по батюшке зовут Вершковый гвоздь. Пускай он трижды гнутый, Не бросят, нет. Сгодится и такой. Спрямят его и в должную минуту, Как новенький, нацелят под рукой Да так вобьют, Чтоб намертво сидел он И связь держал в соломенном краю! А трактор взять? По тягловому делу Он все равно что сродственник коню. Идет-гудет, Обходит всю сторонку Без хомута, а держится возле. Весь городской, Железный весь, А вот как По-деревенски ладится к земле! Берет ее В пятнадцать лошадиных Железных сил, Напористо берет: Прости-прощай, разлад подесятинный, Да будет погектарный разворот! Да будет впредь Земля с землей родниться! Да будет серп и молот на века, Как верный знак того, Что будет длиться Сквозь все века Заглавная река — Река труда! Всему, что есть на свете, Она и рост, И ход она дает. Растит хлеба, Раскидывает сети И руды из-под спуда достает. Идет-гудет над радугой-рекою Поверх морей, Дождей поверх и гроз! А будет, будет, Будет и такое, — Она, поверь, без крыльев, без колес Ударит оземь тягловым пожаром И на такие вымахнет верхи, Каких сам бог не видывал, пожалуй, И дьявол сам посредством кочерги Не ворошил. Но там, но там, Чуть сбоку Звезды полей, у звездного ковша, Она земле помолится — Не богу, Земная, вознесенная душа. Да, да, земле! Той самой, с облаками, Родимой той И незабвенной той, Где родники роднятся с рудниками, А кровь-руда С родничною рудой.

‹1970›

ПЕТРУ ЗАДНИПРУ^{147}

(1927–1976)

С молдавского

РУССКАЯ ЗИМА

Добрый снег без всякой злости Все идет в конце недели, Словно бы постель для гостя В тишине хозяйка стелет. Непривычно мне и просто, Как давно уж не бывало. Светлый снег шуршит, как простынь От несильного крахмала. Ели все стоят прилежно На полянке возле края, Детский снег для бабы снежной Осторожно собирая. Сев на сани и салазки, Сунув руки в рукавицы, Зимний снег, как в русской сказке, Мягким светом серебрится. Далеко, потом поближе Поездной гудок недлинный. Как во сне, отсюда вижу Молдаванские долины. Те равнины и высоты Вижу я в оконной раме, Их укрыл любовно кто-то Разноцветными коврами. Там сейчас другие сроки, Дышит степь медвяным паром. По холмам ее далеким Бродят сытые отары. Здесь же, словно для ночлега У хозяйки домовитой, Снегом чистым, белым снегом Все старательно укрыто.

‹1962›

РАИСА АХМАТОВА^{148}

(Род. в 1928 г.)

С чеченского

* * *

Ну, нет! мне хватит суток черных! Коли не хочешь — не цени. Так долго я, как кот ученый, Жила на золотой цепи. Цепь эту порвала я смело, Покорность прогнала с лица. А позолота облетела, Как с одуванчиков пыльца.