Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

АЛЬГИМАНТАС БАЛТАКИС^{160}

(Род. в 1930 г.)

С литовского

* * *

Я ухожу, как корабли уходят От берегов туманных и глухих. И первый хмель во мне уже не бродит, Дорога не связала нас двоих. Я понимаю: тот туманный берег Недолог был и ненадежен был… А я в тот берег ненадежный верил, Я руки твои белые любил. Из плена красоты твоей осенней Не выбраться, как из силка грачу. Я и сейчас не верую в спасенье И тайно по глазам твоим грущу. А мне б умчать тебя, как ветер, к свету, Под свежую соленую волну… Еще я долго буду помнить это, Еще не раз себя я прокляну. А на губах твоих опять усмешка. Чужая ты. Ты где-то там, вдали. И,

как корабль, у берега помешкав, Я удаляюсь от твоей земли.

БЫКИ МОСТА

Взвалив на плечи мост, Гранитные быки Шагают поперек Взбесившейся реки. От напряжения Спины сгибаются, Но движение Не прекращается. Река из берегов Весенним днем выходит, И льдины бьют быков. Быки же не уходят! Стоят могучие, Непобедимые. Пускай забытые — Необходимые.

ОКНА

Окна солнце пьют взахлеб, Как глаза, лучи вбирают. А когда настанет ночь, Сами весело сияют. Словно радостная весть Окон яркие квадраты. Свет, что пили целый день, Отдают после заката. Так сменяется волна В час прилива и отлива: Волны моря — из залива, Волны света — из окна.

ВОЛШЕБНАЯ ТРАВА

Как сборщик целебных растений, Согнувшись, кругами хожу. Ту самую травку. Из сказки. Редчайшую травку ищу. Луга здесь обширны. Не просто Траву отыскать средь травы. Немало отбил я поклонов. Да зря. Все не та и не та. А рядышком — баба с мешками Готовится к долгой зиме. Все просто и, ясно. Не глядя, Руками обеими рвет. И, может быть, ей попадется Моя ненароком. В мешок. И, может быть, в качестве корма Достанется травка козе. Но втрое страшней, если нету И вовсе такой на лугу. Той самой. Волшебной. Из сказки. Редчайшей на свете травы.

ПАМЯТЬ

Ты, может быть, чему-то был началом, Что кончится беспамятно с тобой. Мотив колес затих в ночи печальной, Задушенный оглохшей тишиной. Осядет пыль. Следы телеги шаткой Весна затянет новою травой, Но в запахе дурманящем и сладком Воскреснет привкус горечи былой. И в долгожданном ласковом молчанье Вдруг голоса ушедших зазвучат, С собою принося воспоминанья Находок, узнаваний и утрат. Скрываются в долинах расставаний Начала всех истоптанных дорог. Сомнения, победы и исканья Покрыли сердце клинописью строк. И кровоточат буквы. Бесполезно Забвенья ждать от памяти больной — Нет скальпеля нить прошлого обрезать, Звенящую надорванной струной. Вот музыка стареющего сердца, Сигналы возраста, которых не сменить, — Пусть новою мечтой не загореться, Но старую не время хоронить. Порой вздохнешь: как быстро жизнь промчалась Но сдержишь скорбь надеждою святой: Ты, может быть, чему-то был началом, Что не умрет беспамятно с тобой.

ВЛАДИМИР ГОРДЕЙЧЕВ^{161}

(Род. в 1930 г.)

НАШЕ ВРЕМЯ

Не могу отмалчиваться в спорах, если за словами узнаю циников, ирония которых распаляет ненависть мою. И когда над пылом патриотов тешатся иные остряки, я встаю навстречу их остротам, твердо обозначив желваки. Принимаю бой! Со мною вместе встаньте здесь, сыны одной семьи, рыцари немедленного действия, верные товарищи мои! Встаньте вы, слепяще белозубы, с вами я мужал и вырастал, станции Касторной жизнелюбы, чьи ладони грубы, как металл! Вас зову, — в мерцании коптилок, реве гроз и топоте сапог, — с кем потом судьба меня сводила на вокзалах тысячи дорог. Мы из тех, кто шел босой за плугом, помогая старшим в десять лет, кто в депо грузил тяжелый уголь, чтоб пойти с любимой на балет, кто, в себя до дерзости поверив, в двадцать лет пластует целину и в зрелости обдуманно намерен повести ракету на Луну. Принимаем имя одержимых! Нам

дремать по-рыбьи не дано, — кровью, ударяющей по жилам, сердце в наши будни влюблено. Пусть во всем, что сделано моими, твердыми ладонями, живет душу озаряющее имя, знамя поколенья, — патриот!

‹1955›

АНАТОЛИЙ ЖИГУЛИН^{162}

(Род. в 1930 г.)

БЕРЕЗА

Звенел топор, потом пила. Потом — последнее усилье. Береза медленно пошла, Нас осыпая снежной пылью. Спилили дерево не зря, — Над полотном, у края леса, Тугие ветры декабря Могли свалить его на рельсы. Его спилили поутру. Оно за насыпью лежало И тихо-тихо на ветру, Звеня сосульками, дрожало… Зиме сто лет еще мести, Гудеть в тайге, ломая сосны, А нам сто раз еще пройти Участок свой По шпалам мерзлым. И, как глухой сибирский лес, Как дальний окрик паровоза, Нам стал привычен темный срез — Большая мертвая береза. Пришла весна. И, после вьюг С ремонтом проходя в апреле, Мы все остановились вдруг, Глазам испуганно не веря: Береза старая жила. Упрямо почки распускались. На ветках мертвого ствола Сережки желтые качались!.. Нам кто-то после объяснил, Что бродит сок в древесной тверди, Что иногда хватает сил Ожить цветами После смерти… Еще синел в низинах лед И ныли пальцы от мороза, А мы смотрели, Как цветет Давно погибшая береза.

‹1963›

УТИНЫЕ ДВОРИКИ

Утиные Дворики — это деревня. Одиннадцать мокрых соломенных крыш. Утиные Дворики — это деревья, Полынная горечь и желтый камыш. Холодный сентябрь сорок пятого года. Победа гремит по великой Руси. Намокла ботва на пустых огородах. Увяз «студебеккер» в тяжелой грязи. Утиные Дворики… Именем странным Навек очарована тихая весь. Утиные Дворики… Там, за курганом, Еще и Гусиные, кажется, есть… Малыш хворостиной играет у хаты. Утиные Дворики… Вдовья беда… Всё мимо И мимо проходят солдаты. Сюда не вернется никто никогда… Корявые вербы качают руками. Шуршит под копной одинокая мышь. И медленно тают в белесом тумане Одиннадцать мокрых Соломенных крыш.

‹1966›

* * *

О Родина! В неярком блеске Я взором трепетным ловлю Твои проселки, перелески — Все, что без памяти люблю: И шорох рощи белоствольной, И синий дым в дали пустой, И ржавый крест над колокольней, И низкий холмик со звездой… Мои обиды и прощенья Сгорят, как старое жнивье. В тебе одной — и утешенье, И исцеление мое.

‹1967›

* * *

Вот и снова мне осень нужна, Красных листьев скупое веселье, Словно добрая стопка вина В час тяжелого, злого похмелья. Вот и снова готов я шагать По хрустящим бурьянам за город, Чтобы долго и жадно вдыхать Этот чистый целительный холод… Тяжелее струится вода, Горизонт недалек и прозрачен. И полоскою тонкого льда Тихий берег вдали обозначен. А вокруг ни единой души. И обрывы от инея белы. И в заливе дрожат камыши, Словно в сердце вонзенные стрелы.

‹1967›

ИРИНЕ

В тумане плавают осины. И холм маячит впереди. Не удивленно и несильно Дрожит душа в моей груди. Вот так, наверно, и застыну, И примет мой последний взгляд Морозом схваченную глину И чей-то вырубленный сад. Издалека, из тьмы безгласной, Где свет качается в окне, Твой лик печальный и неясный На миг приблизится ко мне. Уже без вздоха и без мысли Увижу я сквозь боль и смерть Лицо, которое при жизни Так и не смог я рассмотреть.