Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1966›

ЧАСОВЩИК

Видите — вот оно, время, за которое люди готовы отдать три последние капли крови и бессмертную душу. Вот оно тикает. Я день изо дня пропадаю в чужом времени, вечно в котором времени нет. Часы, как куры, клюют секунды, и волосяные пружинки в сумерки, как паутина, заткут мне глаза. Не будьте ребячливы — поверьте, часы — не игрушки, у них своя частная жизнь, и, как у сердец, свое счастье. И они боятся безвременья. Знаете, часы на башне боятся удара, я их должен лечить в тяжелые дни, иначе — пробьет их час. Как-то вечером на исходе лета, когда тучи никак не могли разрешиться громом и перехаживали с

ним пятый час сверх срока, мне пришлось двенадцать раз взбираться на башню, чтобы выходить их. А вы говорите — колесики. Но порой ни к чему машинное масло, хватает вздоха сочувствия и доброго слова. К ним особенно чутки большие часы на башне. И не усмехайтесь, пожалуйста, щербатыми зубками перфокарт. Время было задолго до счетных машин, и если вам недосуг вспомнить об этом, то лучше оставьте нас. В добрый час!

‹1969›

КЕРИМ КУРБАННЕПЕСОВ^{154}

(Род. в 1929 г.)

С туркменского

СТАРИК

Я был на скачках. Около меня Сидел старик, и напряженным взглядом Следили мы за тем, как два коня — Гнедой и вороной — скакали рядом. Был слаб гнедой, не резов вороной. Наездники искусством не блистали. И, чтобы победить любой ценой, Соперники мешать друг дугу стали. Неловко плетью взмахивал ездок, И вздрагивал чужой скакун с испугу. Сказал старик, бесстрастный, как пророк: «Бессильные всегда вредят друг другу!» Другие скакуны других мастей По кругу понеслись — ну кто же первый? Скакал на сильном опытный жокей, На слабом восседал жокей прескверный. Каурый конь бросался резко вбок, — С ноги сбивался серый в клубах пыли. Сказал старик, бесстрастный, как пророк: «Так слабость мстит умению и силе!» Опять вперед помчались скакуны, То красный выходил вперед, то сивый, И были люди заворожены Борьбой прекрасной, схваткою красивой. Жокеи понимали, что подлог Желанную победу не приблизит. Сказал старик, бесстрастный, как пророк: «Достойного достойный не унизит!»

‹1972›

В ГОРАХ

Он лез по острым граням скал — Не шел красивою долиной, В горах на высоте орлиной Он дерзновенно возникал. Ружье, патроны и кинжал Он в горы брал не для убоя. Он, видя зверя пред собою, На спуск ни разу не нажал. Он прижимал к плечу ружье, Стрелял по неприступным скалам И соскребал с камней кинжалом Коричневое мумиё. Его нередко с ног сбивал Рожденный выстрелом обвал — Прыжок рассерженной лавины. Но он из каменной могилы, Собрав остатки сил, вставал. И вновь на узенький карниз Он ставил ногу непреклонно, Да вдруг с предательского склона Сам заскользил, как камень, вниз… Его считали чудаком, Его безумцем называли, Но он, наверное, едва ли Был с этим мнением знаком. Он не затем часы берег, Чтоб слушать глупое злословье: Он людям возвращал здоровье, Он в горы не идти — не мог! Так он погиб. И нет следа Могилы павшего героя. Над ним, как вечное надгробье, Стоит вся горная гряда.

‹1972›

ШОТА НИШНИАНИДЗЕ^{155}

(Род. в 1929 г.)

С грузинского

* * *

Вон человек повис на костылях. Так день сражения висит на двух ночах, так наша жизнь обычно повисает меж датами рождения и смерти. Висит меж костылями человек. Жизнь, вставшую на шаткие ходули, оглядывают молча пешеходы… И плоть и душу вытоптали годы, как гусеницы в лязгающем гуле. Он так вцепился в костыли, как будто, карабкаясь, застрял в могильной яме. Вот картина в раме из костылей, исполненная кистью войны. О, душа дубравы праматерь древа! Пусть больше не растут ни ствол, ни корень для виселицы… Кряжей пусть не прочат в могильные кресты, и пусть не точат и не строгают костылей вовеки… Аминь!

‹1960›

АМАЗОНКИ

Отвергли

мужское начало, и на жеребцах оскопленных им весело мчаться… Укрытое шкурами тело… Стрела из колчана взвивается — и долетела почти до Фазиса! За ужин садятся толпою, свежуют быка не по-женски —  о, страшные жертвы богам, никому не известным! За ветром! За скифами! Топот погони… Летят оскопленные кони, копыта их звонки. На седлах убитою дичью свисают легенды… Степная луна трепещет, как грудь амазонки. О, полночь! О, крайности матриархата! Исчезла прохлада, и ложе на остров, сметаемый ветром горячим, похоже. Звериная страсть из отрезанной груди струится, из мрака вздымаются руки, и мужество медленно тает. И правая грудь, что мешала натягивать луки, отрезанная, вырастает.

‹1965›

КАМЕНЬ

Камень есть камень. Но даже гранитом правит немая судьба. Вьется орнамент по мраморным плитам, кладка амбара груба. Кварц непокорный, песчаник ли хрупкий, застланный сухостью мха. Памятник, камень расколотой ступки, камень с обрывком стиха. Будет ли он, словно горе, огромен, ростом ли только велик, Сын громовержущих каменоломен, красный базальт базилик? Камень для храма, тюрьмы и пекарни, для межевого столба… Но большинство — неприметные камни… Может быть, это — судьба.

‹1969›

* * *

Гибли вы — на войне, на дуэли, честь любя. Скольких я пережил! Неужели пережил и себя? Умереть в 37, в 28 Загнать коня! Вот моя совершается осень, осыпает меня. Все леса побурели, как руда… Не хочу, чтоб афиши пестрели, суетились года. Верю в старость. Не хочу ничего. Пусть господня обрушится ярость на меня одного. Ибо знаю сурово и вижу из мглы, что забили другого в мои кандалы. Что другой неповинно принял пулю — моя была! — и травою полынной земля поросла. Сколько — много ли, мало проживу-простою? Смерть чужую душа принимала — как свою.

‹1973›

СУДЬБА

Он трагик, но позорища и срама изведал чад — привычна клоунада… «К чему тебе, неблагодарный, драма? — кричат ему. — Трагедии не надо!» Один летит сквозь время прямо к цели, другой, чуть жив, ползет в пыли, во прахе, но ведь не зря воскликнул древний эллин: «Не обогнать Ахиллу черепахи!» Тот в тень свою сойдет, скучая в блеске, — и назовут гиганта лилипутом, а этот с детства носит крыл обрезки, но их горбом считают почему-то!

‹1973›

ДМИТРО ПАВЛЫЧКО^{156}

(Род. в 1929 г.)

С украинского

ВОСПОМИНАНИЕ

…Босым в то утро прибежал я в школу, Хватил мороз, тропу оледенив, И белокрылые роились пчелы, — Пришла зима с гуцульских бедных нив. Звенел звонок. По снегу необутым Я шел домой, унять не в силах дрожь. Казалось, шел я годы — не минуты, И каждый шаг был — как с ножа на нож. …Когда тот путь сегодня вспоминаю, Гуцульщина мне видится в былом, Что прямо к Сентябрю сквозь даль без края Идет в слезах по снегу босиком.

‹1950›

* * *

Зачем ты мной пренебрегаешь, На мой поклон не отвечаешь, Когда тебя встречаю я? Ведь если любишь ты другого И моего не слышишь слова, Признайся мне, любовь моя! Чтоб сердцу с горя не разбиться, Ему дам крылья голубицы, — Пускай взовьется в вышине. Оно с моим страданьем — знаю — К родному устремится краю, К моей карпатской стороне. За голубым далеким кряжем Все матери моей расскажет… Найдет такое зелье мать, Что быстро исцеляет рану… И больше я тебя не стану Ни в снах, ни наяву встречать.