Современная жрица Изиды
Шрифт:
— Я не считаю этого достаточнымъ доказательствомъ.
— Хорошо, я докажу иначе… Пока же… вдь вы не станете отрицать, что видли его и съ нимъ бесдовали?!.
— Какую же возможность имю я отрицать то, что съ моихъ словъ извстно г-ж А., а черезъ нея и вамъ? мн не слдовало проговариваться, а теперь ужь поздно, сами знаете: слово — не воробей, вылетло, такъ его назадъ не заманишь…
Блаватская зазвонила въ электрическій колокольчикъ, собрала всхъ своихъ теософовъ и стала, съ присущей ей раздражающей шумливостью, разсказывать о происшедшемъ великомъ феномен.
Можно легко себ представить мое положеніе,
Вечеромъ вс собрались въ хорошенькой «восточной» комнат, вс, кром Олкотта, бывшаго во второмъ этаж. Вдругъ Блаватская (ее перенесли сюда въ кресл) объявила:
— Хозяинъ сейчасъ былъ наверху, онъ прошелъ мимо Олкотта и положилъ ему что-то въ карманъ. Китли, ступайте наверхъ и приведите полковника!
Полковникъ явился.
— Видли вы сейчасъ Master'а? — спросила «madame».
Глазъ «стараго кота» сорвался съ мста и такъ и забгалъ.
— Я почувствовалъ его присутствіе и его прикосновеніе, — отвтилъ онъ.
— Съ какой стороны?
— Съ правой.
— Покажите все, что у васъ въ правомъ карман. Вынимайте!
Олкоттъ началъ послушно и медленно, методически, исполнять приказаніе.
Вынулъ маленькій ключикъ, потомъ пуговку, потомъ спичечницу, зубочистку и, наконецъ, маленькую сложенную бумажку.
— Это что жъ такое? — воскликнула Блаватская.
— Не знаю, у меня бумажки не было! — самымъ невиннымъ, изумленнымъ тономъ сказалъ «старый котъ».
Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:
— The letter of the Master!.. такъ и есть! письмо «хозяина!»
Развернула, прочла. На бумажк, «несомнннымъ» почеркомъ махатмы Моріа, было по-англійски начертано: «конечно я былъ тамъ; но кто можетъ открыть глаза нежелающему видть. М.»
Вс по очереди, съ трепетнымъ благоговніемъ брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мн взоры. Увы, я дйствительно возбуждалъ во всхъ этихъ людяхъ невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! — стоило мн явиться — и вотъ сразу же я не только удостоенъ посщеніемъ самого «хозяина», строгаго, недоступнаго, имени котораго даже нельзя произносить, но онъ и снова, изъ-за того, что я выражаю «легкомысленное невріе», безпокоитъ себя, длаетъ второй разъ въ сутки свое «астральное» путешествіе изъ глубины Тибета въ торговый нмецкій городъ Эльберфельдъ, пишетъ глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопредленности и двусмысленности записку и кладетъ ее, рядомъ съ пуговкой и зубочисткой, въ карманъ Олкотта!
Олкоттъ глядлъ на меня такимъ идіотомъ, Блаватская глядла на меня такъ невинно и въ то же время такъ торжественно, что я совсмъ растерялся. Къ тому же вдь сонъ мой или бредъ — былъ такъ ярокъ!
«Врить» я не могъ, но весь чадъ этой одуряющей обстановки, при моемъ нервномъ и болзненномъ состояніи, ужь на меня подйствовалъ, я ужь начиналъ угорать и спрашивалъ себя: «а вдругъ я дйствительно его видлъ? вдругъ это дйствительно его записка?» Къ тому же вдь
Отъ этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяніе, котораго не передашь словами и которое испытывали на себ столь многіе, самые спокойные, здоровые и разсудительные люди. Я былъ такъ увренъ въ себ — а вотъ она меня поколебала.
— Скажите, — спрашивала она, впиваясь въ меня своими мутно блествшими глазами, — можете ли вы пойти подъ присягу, что у васъ былъ бредъ и что эта записка не написана «хозяиномъ?»
— Не знаю! — отвтилъ я. — Завтра утромъ я приду проститься съ вами. Мн надо домой, я завтра уду.
XI
И я пришелъ на слдующее утро проститься съ нею. Меня провели въ очень большую и высокую комнату, служившую ей и кабинетомъ, и спальней. Хозяева всячески позаботились о ея комфорт и устроили ей достойную ея обстановку. Елена Петровна лежала на огромной кровати, вся распухшая, и стонала.
Взглянувъ на ея совершенно срое лицо, въ которомъ читалось глубокое страданіе, я просто не узналъ «madame», вчера еще вечеромъ хоть и почти неподвижной въ кресл; но все же энергичной и, минутами, даже веселой.
— Боже мой, что такое съ вами? — спросилъ я.
— Чуть не померла ночью, голубчикъ! — простонала она, — къ самому сердцу подкатило, и вотъ — смотрите!
Она съ усиліемъ высвободила изъ-подъ одяла руку. Это была не рука, а какое-то несгибавшееся, толстйшее бревно.
— Что жъ докторъ?
Она презрительно усмхнулась.
— Изъ Англіи даже одинъ детъ, завтра или посл завтра прідетъ… Да ужь что тутъ!.. помирать такъ помирать — вс тамъ будемъ… какое тутъ, милый человкъ, докторъ! — захочетъ «хозяинъ», такъ я сразу встану, вдь это ужь бывало, а не захочетъ — кто жъ мн поможетъ!
Мн стало неловко, тяжко и жалко ее до послдней степени.
— Что жъ, вы дете? сегодня? — спрашивала она.
— Да, нужно.
— Не узжайте! — вдругъ шепнула она какимъ-то особеннымъ голосомъ. — Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалйте меня немного!..
Голосъ ея прервался, изъ глазъ брызнули слезы.
— Вдь я одна, — сквозь видимо подступавшія къ ея горлу рыданія говорила она потомъ, — вс они — чужіе, чужіе!.. ухаживаютъ за мной, носятся со мною, а мн тошно глядть на нихъ, — бить ихъ, плевать на нихъ хочется! Противны они мн вс… чужіе! Только вы — свой, родной, русскій! Другъ мой безцнный, дточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, въ такое время!.. коли помру — закройте вы мн глаза русской родной рукою… Да и еще одно дло: я вдь кончила «Голубыя горы», послать надо Каткову, ну, а въ такомъ вид рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, безъ исправленій, да и большихъ — нечего и думать… возьмите, Бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скоре охъ какъ надо: денегъ у меня своихъ ни полушки, Общество выдаетъ мн мало, а на чужой счетъ жить не очень-то пріятно… Сдлайте же божескую милость, истинно доброе дло… и на семъ и на томъ свт не забуду вашей дружбы… Охъ, тяжко какъ!