Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Хотя ты, как и я, не знаешь ответа; как не знает их и никто из живущих. Мы все питаемся неясной надеждой.
Подумать только, этой неясной надеждой, не то христианской, не то неизжитой языческой, тысячи лет стояла вся ваша империя! Содрогнешься, как поймешь это.
Но я непозволительно отвлеклась. Валент не догадался, что Кассандра прячет нас: стало быть, его шпионы будут высматривать меня в вашем войске. Если уж он был способен явиться в дом смертельного врага, каким стал ему брат, из-за куска золота и горстки камней - тем более упорен он будет,
Не могу судить отсюда – может быть, ты уже сама ведешь переговоры с великим турком? Может быть, вы уже обмениваетесь предложениями или угрозами? Как бы я хотела быть сейчас около тебя, чтобы разделить твою участь!
Но там, где я есть, я, наверное, полезнее – по крайней мере, теперь.
Ты, должно быть, уже в лагере: конечно, это и не может быть иначе. Скажи моему мужу, что я и дети здоровы: больше ему едва ли следует знать, как ты понимаешь, государыня, - как и едва ли Фома захочет это знать. Бедняга! Люби его хотя бы немного – только твой свет ему и остается.
Но сейчас Фоме и тяжелей, и легче, чем раньше: любовь великое богатство - но и, как всякое великое богатство, тяжелая ноша, которую лишь сильный и мужественный человек способен нести долго.
Передай привет юному Дарию Аммонию. Его амулет, может быть, действительно спас меня сейчас; если не тогда, когда я потеряла ребенка!
Кто может знать? Вера двигает горами, так учит Библия; не мы ли сами освящаем кресты, иконы и божков, которых носим на шее и укладываем с собой спать? Освящаем своею верой – и только? И вера для каждого бога особая.
Кончаю теперь. Чувствую, что непозволительно долго занимала тебя, дорогая госпожа.
Прощай; прости, если я в чем виновата!
Гелиайне. И радуйся, Метаксия, - радуйся, как истинная эллинка, чему еще есть на этом свете!”
Феофано медленно опустила письмо на колени и склонила черную голову на руку. Она была одна в своем царственном шатре: никто не тревожил ее задумчивости.
– Моя бедная, дорогая девочка! Как же она умна, - наконец прошептала василисса. – Сколько жестокой насмешки в ее прощании! Хотя она, наверное, и сама этого не заметила!
Она улыбнулась.
– Радость эллинов всегда была за счет низших и других народов, это справедливо, – но разве у других иначе? И даже теперь, когда уже полторы тысячи лет нет ни эллина, ни иудея*?
Феофано поцеловала письмо и прижала ко лбу; она долго сидела так, точно желая длить этот разговор душ сколько возможно. Потом свернула свиток и перевязала опять бечевкой; встав с меховой подстилки, царица раздвинула тяжелые полотнища шатра и вышла наружу.
Темноволосый хмурый воин, сидевший у входа, быстро встал; Феофано покачала головой, подняв руку.
– Нет, Леонид, я только
Леонид опустил голову.
– А почему ты не напишешь ей? Разве это так долго? – спросил он почти грубо; но забылся он от беспокойства за свою русскую госпожу. Подняв голову, воин посмотрел прямо в лицо василиссе.
– Ты знаешь, как она тоскует без тебя?
– Знаю, - сказала Феофано, кивнув и коснувшись его плеча. – Знаю и то, что ты понимаешь нас с нею лучше, чем кто-либо другой! Филэ очень трудно расставаться надолго!
Леонид кивнул.
– Так почему…
– Потому что я не смогу ей лгать! – ответила Феофано; она быстро огляделась, обозревая свое войско и его снаряжение – жалкое против прежнего. – Я не смогу сказать ей правду о нашем положении, она этого не вынесет!
Леоиид сжал губы.
– Она все равно узнает!
– Только если нас разобьют, - ответила императрица.
Она прикрылась локтем.
– Ты сам все видел… пришли почти все мои греки, но большая часть азиатских наемников утекла, и бог весть, к кому! Паша, наверное, тоже обманывает нас насчет своего могущества, турки не гнушались этим никогда, в отличие от греков, - потому что у этого племени никогда не было чести! Но даже если паша лжет, наше положение очень скверное!
Леонид взял ее за плечи и посмотрел в глаза.
– Так ты думаешь, он и вправду атакует вас? Ведь он знает, что драться вы будете не хуже великих предков, потому что вы в таком же отчаянии! А паша – это не Мехмед, и он считает своих людей!
Леонид усмехнулся.
– Ибрахим-паша никогда не видел греков в боевом неистовстве!
Феофано мрачно кивнула.
– Это правда. Но потому и может напасть; и в конце концов он одержит победу, так или иначе.
Они долго молчали, опустив темноволосые головы.
Наконец Феофано сказала:
– У меня, как ни странно, сейчас появилась надежда на Валента. Он не хочет большой крови, хотя и очень смел; и теперь, когда он тайком наведался в дом жены Дионисия, я сомневаюсь сейчас, чтобы он смог пойти на брата, стоя с ним лицом к лицу! Никифор и тот не смог, как низко ни пал; ведь Никифор только отдавал приказы на море, оставаясь в стороне от битвы! Так можно поставить себя лишь в морском сражении, в таком сражении, когда не нужно сходиться близко; и только с чужими!
Она помедлила, овладевая своей мыслью.
– Но если сейчас Валент разожжет нашу взаимную ненависть, заставит одних греков пойти на других, а сам останется в стороне, его войско ему этого не простит!
Она посмотрела в серые, как ее собственные, глаза Леонида: тот даже улыбнулся, следя за мыслью этой необыкновенной женщины.
– Я права, как ты думаешь?
Леонид низко поклонился.
– Думаю, ты совершенно права, василисса, - сказал он. – Хотя я не знал этого Никифора, о котором ты говоришь!