Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– А, теперь ты поняла, - усмехнулась Феофано. – Верно, филэ, поэтому у воинов бывают товарищи-мечи, служащие святому делу, и не бывает товарищей-луков… Я убила своего первого врага из лука, - задумчиво сказала она. – Я тогда спасала от опасности моего дорогого Марка - но было так легко поверить, что это игра… Я сидела в укрытии, и этот юноша даже не подозревал, откуда его убьют. Он был моложе, чем ты сейчас, когда я оборвала его жизнь.
Она не прибавила, что в честь этого храброго юного слуги был назван любимый сын ее подруги, -
Феодора долго не отвечала, глядя на луку своего седла, - а потом сказала, не поднимая головы:
– Я хотела бы выстрелить, прикрывая от опасности тебя.
Феофано с гордостью улыбнулась. Конечно, хотела бы; но не только это. В ее возлюбленной варварке заговорила кровь, ей хотелось отстоять своих и себя самое, сражаясь с врагами и перенимая их силу и славу, как делали все языческие предки. Как трудно, когда такие чувства спорят с христианскими!
Но без такой – или подобной науки не может быть и твердости в вере: как и ни в чем вообще. Как сделаться храбрецом, не сделавшись убийцей?
Мать Евдокия, мать всем здешним московитам, много раз причиняла смерть – пусть и чужими руками; но так же верно, как убивала бы собственными. Феодора тоже отнимала жизни. Это право – и долг старших над людьми, и никогда не будет иначе, какой бы бог и храм ни воцарялись над ними! Только бы подлые способы убийства не заместили окончательно способов священных: тогда у владык, вместе с храбростью, совсем выродится и совесть.
Когда они спешились, Феофано задержала подругу, пока они еще были вдали от чужих глаз и ушей.
– Я действительно горжусь тобой. Ты делаешь замечательные для женщины успехи.
– Как ты? – ревниво спросила Феодора.
– Нет, я успевала гораздо быстрее, - сказала Феофано с беспечной гордостью гречанки. – Но таких, как я, мало… даже у нас, ромеев.
Она взяла подругу под натруженную руку, и они вместе пошли в дом. Было лето – прекраснейшая пора, когда даже день, проведенный в поту, в тяжких телесных упражнениях, напитывал человека свежестью и здоровьем. Только подумать, как они благодарили эту природу за ласку – готовясь к убийству друг друга!
– Метаксия, - сказала вдруг московитка, когда они оказались в гостиной. – Этот мой сон про Софию был неспроста, я чувствую… что-то случилось.
Феофано остановилась среди теней, одевших ее в траур. Гречанка склонила голову.
– Я знаю, что случилось. Мы скоро услышим из первых уст… даже если никто из наших не уцелеет, чтобы добраться до нас, мне скажут другие. Но мне не нужно этих слов. Мое сердце кричит о гибели Города!
Феодора не стала ахать, заламывать руки, говорить свои ненужные слова… только перекрестилась. Потом подошла к Феофано, и крепко обняла ее: почти с такой же силой, с какой Феофано доказывала свои права на нее саму. Феофано молча прижала подругу к сердцу: сильные пальцы вцепились в ее спину, проскользнув под перевязью с тяжелым длинным луком.
– Теперь тебе нужно бояться, -
– Наверное… Только я не боюсь.
Они посмотрели друг другу в лицо и рассмеялись – две безумные стиганоры*! Почему им так верится вдвоем, что все будет хорошо – только если они будут до конца держаться друг друга?
– На самом деле, я думаю, мне – а значит, и тебе – еще долго ничего не грозит, - успокоившись, сказала царица. – Им, в Константинополе, теперь совсем не до нас. Сначала Мехмед будет разбираться с теми, кто близко, под его рукой: а греки зададут ему хлопот, особенно те, кто как будто бы перешел на его сторону… Но ты ведь знаешь наших!
– Как ты… смирилась, - прошептала Феодора.
Ей было страшно даже представить, что сейчас делается в Константинополе, - а ведь там и ее друзья, ее русские люди… Феофано же оставалась похоронно-спокойна.
Она вдруг поняла, что Феофано давно уже списала Город со счетов – и столицу империи благородная патрикия мнила не там, где Константинополь, а там, где она сама! Что ж – а ведь это верно… Кто еще так воплотил в себе греческий дух, как она?
– А Валент… Неужели ты не боишься Валента? – спросила московитка.
– Валент нас не тронет, - ответила Феофано с полной убежденностью. – Он ведь хочет остаться мужчиной! А рядом со мной ему трудно даже дышать!
Феодора осторожно кивнула, глядя на лакедемонянку. Она помнила, как Валент суеверен, - да и без этого можно было поверить, что он не сунется к Феофано. Стреляла царица амазонок ничуть не хуже, чем мифические ее прародительницы с Термодонта*.
– Мне кажется, Валент уничтожит себя сам, - сказала вдруг Феофано, щуря глаза. – Он уже казнит себя… вернее сказать, казнит Валента его собственный дух, что в нем от Бога. Помнишь, что сказано в Писании? “И вы не свои”.*
– Ты в это веришь? – спросила Феодора.
– Теперь верю, - ответила ее филэ. – Но это не помешает мне отомстить ему, если только представится случай.
Феофано никого не посылала в Город в эти дни – у нее не осталось людей, которыми она могла бы так рисковать; но вместо женщин это сделал Дионисий. Он приехал к ним в гости, без приглашения, как уже делал несколько раз – точно опекун: и обе давно с благодарностью приняли такую негласную власть, хотя ни одна ни говорила вслух.
Дионисий сердечно обнял Феофано, потом Феодору; но обе по лицу его поняли, что не обманулись в своих предчувствиях.
– Город пал? – воскликнула патрикия.
– Да, - ответил Дионисий сумрачно.
Феодора перекрестилась; внутри у нее все оборвалось, как ни готовилась она к такому известию. Феофано не перекрестилась – только сложила руки на груди и выше подняла голову.
– Идем в дом, - резко приказала хозяйка.
Дионисий склонил голову и молча последовал за женщинами.