Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Когда ему налили вина, он долго не мог оторваться от своего кубка и заговорить; красивое угрюмое лицо старшего Аммония тонуло в тенях, и ни одна из подруг не решалась разгадать это выражение, прервать молчание.
Когда кубок опустел – Дионисий пил мелкими глотками, надолго прерываясь и погружаясь в свои мысли, - Феофано приказала налить гостю еще.
Дионисий только посмотрел во влекущую пурпурную глубину, - вино его мертвого брата!
– и отставил кубок. Он наконец поднял глаза.
– Осада кончилась, - произнес он,
Феофано облокотилась на стол, разделявший их, и прикрыла ладонью лицо.
– О моя Византия, - сказала она глухо, горестно, захватив в горсть волосы, подобранные в в узел с длинным хвостом на затылке. – Мы сами погубили тебя, империя!
Дионисий позволил себе небольшую улыбку.
– Сами погубили - так же, как создали, - сказал он. – Второй Рим пал.
Он протянул к женщинам руку, и три руки соединились на столе в крепком пожатии.
– Император мертв? – спросила Феофано прерывающимся голосом.
– Его голова выставлена на колу на ипподроме, - сказал Дионисий.
Феофано всхлипнула от ярости и стыда; она вырвала свою руку у покровителя. Сам он побледнел, скулы и крепкая челюсть, окаймленная подстриженной черной бородой, напряглись.
– А видел ты Валента? – спросила тут и Феодора. Ей больше ничего не пришло на ум – слишком она была поражена.
Дионисий покачал головой, ничего не прибавляя.
– Лев здоров и силен, госпожа, - произнес он, впервые взглянув Феодоре в глаза. – Мы с Кассандрой каждый день благодарим тебя за такой подарок.
Феодора не сразу поняла, о каком Льве идет речь; потом с жарким стыдом осознала, что даже не вспомнила о младшем сыне, когда увидела Дионисия. Как будто ее память не желала хранить ничего, что принадлежало Валенту!
Но ведь Лев больше не ее сын – это сын Дионисия и Кассандры, и всем будет лучше, если она скорее забудет его!
– Я тебе тоже очень благодарна… господин, - сказала Феодора, опустив глаза.
Дионисий кивнул; и Феодора обрадовалась, что у него достало понимания не продолжать.
– Султан переименовал Константинополь, - вдруг сказал он. – Назвал его тем же именем, под каким он был известен и среди нас, - Город, или “к Городу”: “Стамбул” по-турецки. А к Святой Софии намерен пристроить минареты, превратив ее в главную городскую мечеть.
Дионисий вдруг рассмеялся – коротко, страшно.
– Мехмед желает сохранить наши сокровища искусств и даже святыни, - произнес он. – Мне рассказывали, что молодой султан был очень опечален разрушениями, которые причинили нашей столице его победоносные воины. Но его заботы – это то же самое, что он сделал с нашим императором: самая жестокая насмешка… Ведь тело Константина Палеолога похоронено с почестями – в то время как голова выставлена на позор всем, кто пожелает посмеяться над ним!
Феофано
– Нужно написать мужу, - прошептала она.
– Напиши, - согласился Дионисий, вставая. Он помолчал и прибавил, постучав пальцами по столу:
– Прошу меня простить, мои госпожи, но я должен ехать: жена ждет. Если я еще могу вам помочь…
Феофано вскинула руку.
– Нет… если ты все сказал, ничего не нужно.
Обе женщины с облегчением проводили Дионисия: говорить друг с другом им троим сейчас было почти невыносимо.
Феодора, вернувшись в дом, тут же уединилась и написала длинное письмо Фоме Нотарасу: чернила размывались слезами. Первое письмо она разорвала, перечитав его, – и написала второе, гораздо короче.
Фома Нотарас приехал через полтора дня, а не через два, когда его ждали, - гнал лошадей; вид его говорил о пережитых и глубоко похороненных страданиях, но патрикий казался гораздо решительнее прежнего. Почти сразу он вызвал жену в сад для разговора.
– Тебе нужно вернуться домой, - сказал он. – Все готово: я не понимаю, чего ты ждешь!
Феодора резко засмеялась, услышав это.
– Мой дом слишком далеко, Фома, - сказала она. – И я не знаю, смогу ли туда когда-нибудь вернуться!
Фома пораженно покачал головой, отступив от нее.
– Вот уж не думал, что ты припомнишь мне это сейчас!
– А почему нет? Когда, если не сейчас, - разве я тебе жена теперь? – шагнув к нему, ответила московитка. – Я и венчалась с тобой обманом… и к тому храму, где была наша свадьба, теперь пристраивают минареты!
Фома усмехнулся. Он, несмотря ни на что, подтянулся и похорошел с тех пор, как они расстались: может быть, тоже долго упражнялся в воинском искусстве, пока его не видели.
– Дело не в этом, дорогая, - сказал патрикий. – Просто ты решила, что я больше тебя не достоин… ты могла бы жить со мной как жена, но не желаешь этого.
Феодора сжала губы, чтобы не ответить прямо. Но этого было и не нужно – оба все прекрасно понимали.
– А ты думала, что скажешь нашим детям, когда они подрастут? – спросил патрикий. – Что ты скажешь нашему сыну, когда он спросит, почему был лишен отца? Потому, что его мать… предпочла жить в блуде, а не в браке?..
Феодора ахнула.
Она сжала кулаки, сдерживая гнев; но не набросилась на мужа, потому что понимала – отчасти он прав… Но в самой ли важной части прав?
– Хорошо, - вдруг сказала московитка. – Я вернусь с тобой, Фома, как ты того желаешь. А ты сможешь быть мне мужем – и защищать меня и отвечать за меня, как следует мужу? И заботиться о наших детях, этих – и, может быть, новых?
– Да, - быстро сказал патрикий: гладкие бледные щеки занялись румянцем.
Феодора долго смотрела мужу в лицо – потом покачала головой.