Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Впрочем, это почти не вызывало сомнений. Если уж Валент, который, несмотря ни на что, хорошо берег их до сих пор, решился повезти дочерей-невест в новую султанскую столицу, значит, он нашел им женихов - или жениха.
Скорее всего, именно так – одного на двоих…
– Я слышала, что турки любят совсем юных девушек. Да мы и для наших мужчин перезрели, - шептала двадцатилетняя Агата старшей сестре, когда на пути из Каппадокии в Стамбул они остались вдвоем в своей палатке. – Может, нас никто из врагов и не возьмет! Я бы согласилась всю жизнь оставаться невестой,
– Нет, милая сестра, - возражала более мудрая София. – Нас возьмут, если отец предложит, - может быть, только из-за имени Аммониев… Туркам нужны женщины из благородных греческих семей: как, помнишь, мы читали, что императоры женились на состарившихся царевнах… Султан Мехмед теперь зовет себя нашим цезарем, и его слуги подражают нам!
Агата всхлипнула.
– Может быть, нас умыкнут, а жить с нами как с женами не будут! У турок теперь столько наших женщин – а принцы и паши могут выбирать самых лучших, чтобы те рождали им сыновей!
София посуровела.
– А тебе хочется, чтобы с тобой спал турок? Окстись!..
Она помолчала, плотно сжав губы, - и прибавила:
– Я слышала, у них разврата и насилия куда больше, чем в наших гинекеях, - потому что жен и рабов эти нечестивцы прячут гораздо лучше, а жаловаться им позволено гораздо меньше! Радуйся, если тебя не тронут!
– Но ведь тогда у нас и детей никогда не будет, - сказала несчастная Агата.
София встряхнула ее за плечо.
– Да ты с ума сошла, сестра! Рожать туркам детей!..
– Все равно мы ничего не сделаем, - сказала Агата.
Они обнялись и долго молчали.
– Бедный наш брат, - сказала София, глядя мрачными черными глазами через плечо сестры.
Агата горячо всхлипнула ей в шею.
– Иногда мне хочется, чтобы Мардоний умер - и не видел ничего этого! Может быть, в Константинополе его будут заставлять перейти в турецкую веру…
– Отца же не заставили, - возразила София. – Султан терпит у себя христиан.
– Мардоний – не отец, - ответила Агата. – Наш брат слаб, и ничем другим послужить туркам не сможет: только изменой нашей вере…
Девушки перекрестились, потом замолчали, усевшись рядом и прижавшись друг к другу. Что они могли поделать? Ничего, даже если будут говорить и плакаться друг другу ночь напролет!
Горько утешало хотя бы одно: может быть, в гареме их самих не будут заставлять переходить в ислам. Сестры знали, что турки намного менее внимательны к женщинам и их вере, чем к мужчинам.
Хотя какое христианство может остаться у них, если в своих домах они будут соседствовать с другими женами иноверцев – или, что еще страшнее, в одном и том же доме станут женами одного и того же человека?..
Когда сестры приехали в Стамбул, их сразу же препроводили в Большой дворец: вернее сказать, отец откуда-то добыл носилки, и чувства девушек были защищены от страшных зрелищ разрухи и следов войны; а также от взглядов победителей. Только здесь София и Агата по-настоящему почувствовали пропасть, лежавшую между ними и турками, - несмотря на все подражательство
Конечно, османы были завоеватели, враги; но у себя на родине они держались с женщинами не лучше. И от такого отношения женам только и оставалось, что прятаться за толстыми стенами и зарешеченными окнами своих комнат.
София и Агата однажды видели Константинополь, еще малютками, - когда отец зачем-то брал с собой в столицу их с матерью; но в памяти их Город не запечатлелся, в отличие от родительских ссор. Они запомнят его только таким – покоренным…
Их донесли до самого дворца, и там мрачный отец, заглянув к сестрам, велел выходить.
– Прикройтесь, - бросил он им, сунув в руки Софии неведомо откуда взятые тонкие покрывала. Девушки и не помышляли о том, чтобы прекословить, - они покрыли головы и лица, и перед глазами все застила пелена. Так было и лучше.
Когда они выступили из носилок, дрожа и держась друг за друга, сквозь мутные покрывала пробилось сверканье моря, плескавшегося у самого подножия дворца императоров, – и это было так больно в их теперешнем положении, что Агата всхлипнула.
Никто более не видел ее слез, и никому более не было до них дела. Люди Валента окружили девушек и, тесня их своим оружием, повели ко входу во дворец. София и Агата не боялись мечей, блеск и звон которых различали под вуалями, - в этот миг молодым гречанкам казалось, что лучше было бы упасть замертво и не испытать того, что уже приготовил им отец…
Но их желания никого не тревожили. Девушки, с трепетом выглядывая из-за спин своих охранителей, увидели стражу у входа во дворец – турок, конечно: турецких рыцарей в доспехах и чалмах. У них были не мечи, а сабли. Турки о чем-то поговорили со стражей Софии и Агаты, а потом пропустили их во дворец вместе с отцом.
Сестры никогда прежде не бывали в палатах императора – но, пока их вели, успели различить статуи-держатели в темноте коридора и красочные фрески на стене. Неужели их никто не тронул?
Софии ужасно захотелось отбросить с лица покрывало, глотнуть воздуха, упиться картинами безвозвратного прошлого: но этого-то теперь и нельзя. Теперь все здесь принадлежит султану, считая и их самих…
Они остановились у входа в гинекей, который охранял какой-то темнолицый стражник. Может быть, он служил здесь еще во времена Константина и Иоанна, пережив своих василевсов.
София взяла под руку Агату, и сестры увидели перед собою отца: он хотел им сказать слово…
– Пока вы поживете здесь, - произнес Валент.