Странник века
Шрифт:
Едва смешавшись с толпой, Лиза бросилась бежать из парка, подхватив юбку, словно несостоявшаяся принцесса.
Во время первых регулярных встреч они каждый раз не знали, начать ли с перевода, отложив любовь на потом, или же начать с любви, чтобы потом, в более спокойном состоянии, сосредоточить все внимание на книгах. Софи предпочитала не сразу бросаться в постель, но не потому, что этого не хотела, а потому, что нетерпение Ханса доставляло ей наслажденье, и, кроме того, она заметила, что изнывающая плоть повышает их восприимчивость к поэтическим недомолвкам, намекам и подтексту. Ханс же всегда спешил отдать предпочтение сексу как преамбуле к работе, но не только по причине нетерпения, которое охватывало его всякий раз, когда он оставался наедине с Софи, но еще и потому, что был уверен: блаженно-парящее состояние после наслаждения как нельзя
Позднее они стали импровизировать. Вслух это не обсуждалось, но при встрече, едва соприкоснувшись языками, они чувствовали настроение друг друга и позволяли себе предаться тому занятию, которое казалось им более неотложным. Таким образом, не создавая дополнительной рутины внутри рабочей рутины, они никогда не расслаблялись, хоть и привыкшие друг к другу, но все же в чем-то незнакомцы. Даже само это чередование заключало в себе определенную сексуальность: иной раз Софи в своих порывах проявляла такой деспотизм, почти грубость, что пугала и изумляла Ханса, зато в других случаях предпочитала поднырнуть под него и отдаваться плавным, набирающим темп колебаниям, своего рода интенсивному отдыху, в котором тоже находила упоение.
Сейчас они лежали, опершись о шаткую спинку кровати, вплотную друг к другу, и листали страницы романа. Читать им было неудобно: кипящий свет, вливаясь в окно, разбрасывал блики по книге, и им то и дело приходилось от них уклоняться. Впрочем, Ханс и Софи ничего не замечали: их мускулы еще хранили упругую гибкость недавно утоленного желания. Исполняя свое давнее намерение, они перечитывали «Люцинду» Шлегеля. А иногда прерывались на комментарии, понятные им обоим в большей степени, чем сам роман.
Знаешь? говорил он, сейчас у меня такое чувство, будто нас двое в одном человеке. Двое в одном? повторила она, опуская голову ему на плечо. Я имею в виду, объяснил Ханс, что это не то же самое, что двое, слившиеся воедино или воображающие, что слились (кошмар! вздохнула Софи, это означало бы ужаться до половины), именно! но нет! существовать двум, именно двум личностям в унисон, это совсем другое дело. Здесь и сейчас, ты и я, мы полностью совпадаем, но в то же время я ощущаю, что каждый из нас становится сильнее, не знаю, понимаешь ли ты меня. Если я скажу, что со мной происходит то же самое, засмеялась Софи, это не будет означать, что мне и впредь придется во всем с тобой соглашаться?
Послушай, говорила она, поглаживая его колено, тебе не кажется, что мы полюбили друг друга потому, что не имели на это права? Не знаю, ответил Ханс, я об этом не думал, зачем усложнять, да и как можно догадаться, какими были бы наши чувства, если бы мы встречались, как принято? и что вообще, черт возьми, подразумевает это «как принято»? нет, я думаю только о том, что мы вместе, и мне это нравится. А что тебе нравится большего всего в том, что мы вместе? спросила она. Не знаю, ответил он, что можно просто быть таким, какой есть, и никем не прикидываться. М-м-м, засомневалась Софи, не слишком ли много бытия? а мне больше всего нравится, что при желании мы могли бы превратиться друг в друга: ты в нежную девицу, которая будет мне подчиняться, а я в решительного мужчину, домогающегося объятий. Ты слишком начиталась первого Шлегеля! засмеялся он. Но все равно недостаточно, возразила она, чтобы забыть второго.
«Вначале ничто так не изумляло и не притягивало его к Люцинде, читала вслух Софи, как открытие, что ее внутренний облик похож на его собственный, вернее даже, что их внутреннее содержание совершенно одинаково; и вот со дня на день ему пришлось обнаруживать все новые и новые различия. Правда, даже и эти различия основывались на глубоком внутреннем сходстве, и чем богаче развертывалась перед ним ее сущность, тем многогранней и задушевней становился их союз» [125] . Знаешь? для меня это один из ключевых пассажей в романе. Как мы пока от этого далеки! ты можешь себе представить легионы персонажей, раздумывающих над переменами в себе в связи с переменами в их любимых? А что ты скажешь на это? спросил Ханс, смотри, вот здесь, где он сравнивает себя с теми влюбленными, которым чужд весь белый свет, которые отделили себя от него, потому что влюблены, он говорит: «Мы не так. Все, что мы любили, мы любим теперь еще горячей. Смысл вселенной для нас только что раскрылся» [126] , такой подход меня восхищает, любовь не как бегство от мира, а как вхождение в него, как форма его постижения. Это означает, что новое общество началось бы с
125
Перевод А. Сидорова.
126
Перевод А. Сидорова.
127
Перевод А. Сидорова.
А ты знаешь, что Шлегель хотел написать вторую часть? спросила Софи, ероша волоски на лобке Ханса, причем, кажется, от имени Люцинды, а не Юлия. Странное дело, ведь в романе Люцинда почти бессловесна. Иногда я думаю, что, если бы Шлегель написал вторую часть, его история и наша были бы совсем различны. Но его жена Доротея, ответил Ханс, щипнув Софи за живот, в это же время опубликовала свой собственный роман. Да, кивнула Софи, и, хотя речь в нем идет о девушке, решившейся восстать против семьи и увидеть мир, в результате книга получила название «Флорентин» в честь одного из персонажей, молодого бродяги. Говорят, Доротея тоже собиралась написать вторую часть «Камилла», по имени женщины, о которой рассказывает другая женщина. Но так его и не закончила. Умолкла. Частый случай в истории литературы.
Заметь, что «Люцинда», продолжал Ханс, желая спровоцировать Софи на откровенность, повествует о семейной паре. Вовсе нет, поспешно возразила она, речь идет о любовной связи вообще. Но любящие друг друга герои, настаивал он, муж и жена. Дорогой мой, отмахнулась Софи, во всем, что касается отношений мужчины и женщины, твое чутье тебе всегда немного изменяет. В романе говорится о любви, о любви совсем другого сорта, и если она происходит между супругами, то только по одной причине: чтобы придать этой страсти естественности, превратить ее в нечто вроде будничного примера. Некоторые из нас, читательниц, уже сыты по горло любовными трагедиями и неосуществимыми желаниями, наверно, поэтому Шлегель и выбрал для своей истории семейные, будничные рамки. Интересно, расхрабрился Ханс, сможем ли мы то же самое сказать о твоей семейной жизни?
Софи молча встала. Она скукожилась над ночным горшком, и какое-то время в комнате только тихо журчала моча. Вернувшись, она присела на край кровати, спиной к Хансу. Он испугался, что обидел ее больше, чем хотел, но, едва открыл рот, чтобы извиниться, она прошептала: Я отложила свадьбу. Что? вздрогнул он. Софи повторила сказанное с прежней интонацией. Ханс опешил, возликовал, испугался. На когда? осторожно спросил он. На декабрь, ответила она, на Рождество. Он понимал, что сейчас ему лучше помолчать. Софи еще некоторое время сидела голая на краю кровати, прислушиваясь к собственному дыханию. Наконец она снова легла, положила голову ему на живот и, лишь сейчас заметив паутины на потолочных стропилах, начала свой рассказ.
Выслушав ее до конца, Ханс подумал, что пришло время задать вопрос, столь же назревший, сколь неудобный, который он давно не решался задать. За всю свою жизнь он не искал привязанностей и никогда к ним не стремился. Но с тех пор, как узнал Софи, его не покидало странное ощущение устойчивой рутины, и он с удивлением наблюдал за своим столь долгим пребыванием в Вандернбурге. В такой ситуации делать вид, что он только вчера явился, отнюдь не означало бы оберегать свою свободу, а лишь свидетельствовало бы о трусости. Софи, медленно выговорил он, как ты могла обручиться с Руди? почему ты не разрываешь помолвку?