Странник века
Шрифт:
Перед тем как постучать в дверь, Лиза прислушалась. Голос Ханса, немного мрачный, немного задумчивый, произносил красивые слова:
…Чтоб отступился я от Марилии милой, Чтоб осудил ее и предал, но душа предпочитала Кусаться, буйствовать или сойти в могилу.Стукнув в дверь пару раз, Лиза вошла, как всегда не дожидаясь ответа. Благодаря чему успела услышать реплику этой спесивой тупицы, являвшейся теперь почти каждый день: «Эта вещица тебе вполне удалась». Не слишком щедрая похвала для такого человека, как Ханс.
Умышленно неспешно Лиза двинулась вперед с кувшином в руках; солнце теребило лимонную мякоть и стреляло солнечными зайчиками. Обернувшись к ней, улыбаясь, ее обожаемый Ханс сжимал исписанный листок бумаги. А перед ним, одеревеневшая, как палка, сидела эта лохматая
Ночь. Шум, голоса, растревоженная мебель — все смолкло несколько часов назад. В воздухе плывет звон сверчка, родившийся из тишины. По всему дому разлита мягкая тьма, в которой канделябры первого этажа с трудом пробивают прорехи. В гостиной пустынно, котелок не пыхтит. Ничто не шелохнется и на втором этаже. Ни капли света не падает на ступеньки. Зато в коридоре третьего этажа где-то медленно движется маслянистый огонек. Лиза идет босиком, на цыпочках, словно ступает по колючкам, старательно держа равновесие, чтобы не пролить ни капли из плошки: она знает, что даже капля масла может завтра ее выдать. Заледеневшие Лизины ноги доходят до конца коридора и останавливаются перед комнатой номер семь. Пульс ее становится неровным, и она боится опрокинуть светильник или совершить еще какую-нибудь оплошность. Острые бугорки груди пылают под тканью рубашки, Лиза на секунду задерживает дыхание, внутри у нее пустота. Она слышит собственный выдох. Считает удары сердца. Один. Два. Три. Сейчас или никогда.
На Лизину руку, тихонько толкающую дверь, падает свет керосиновой лампы, ногти ее вспыхивают, пальцы светятся словно изнутри. Ханс пока еще ничего не понял, потому что он уже отложил книгу и погружается в сон, мысленно декламируя то, что прочитал минуту назад. На стуле рядом с кроватью подрагивает огонек керосиновой лампы. Ханс лежит, привалившись к спинке кровати, на нем только короткие белые штаны. На его груди раскрытая книга. Лиза разглядывает его длинные ноги, большие оттопыренные пальцы. Она подходит к кровати. Подогнув колени, наклоняется, чтобы опустить кружок светильника на пол. Когда она снова выпрямляется, сердце ее так и подпрыгивает: открытые глаза Ханса блестят и смотрят на нее так пристально, что ей становится страшно.
Приподнявшись на локте, Ханс разглядывает Лизу с неменьшим испугом. Он видит поднятые, острые плечи. Ви-дит проступающее сквозь рубашку пятно ее тела. Видит пушок на бедрах, на стройных бедрах, которые сейчас робко уткнулись в край кровати. Он все еще спит? Нет, он вовсе не спит и отлично это знает. Левая Лизина лямка начинает сползать. Сползла. Ханс пытается сосредоточиться на числе тринадцать. Много это или мало? Плечи приподняты, ключицы тоже. Ему с трудом удается думать. Лиза продолжает раздеваться, словно сомнамбула, словно она здесь одна. Много это или мало? Смотря для чего, смотря когда. Кожа и волосы Лизы пахнут теплым маслом. Ханс неподвижен, совершенно неподвижен. Он ничего не предпринимает, это не его вина. Он видит выглянувший сосок, новое солнце. Но не может не думать о том, что есть точка, после которой бездействие становится таким же активным, как и любое действие. Много это или мало: тринадцать? Подушечки Лизиных пальцев шершавы и одновременно деликатны. Ее пальцы обследуют его грудь. Жизнь безобразна, безобразна. Задыхаясь от лихорадки, от разнонаправленной боли, Ханс едва приподнимает руку и перехватывает Лизино запястье. Сначала запястье сопротивляется. Потом сдается. Лиза отдергивает руку и снова надевает рубашку. Она не хочет на него смотреть, не позволяет ему поймать себя за подбородок, она вертит головой, изгибаясь, как масляный фитиль. Но в конце концов Лизин подбородок пойман, Ханс сжи-мает его двумя руками, она соглашается на него взглянуть и показать залитые слезами щеки. Вслух не произносится ни слова. Прежде чем отойти от кровати, она порывисто целует его в губы, и он не противится. Дыхание Лизы пахнет карамелью.
Дверь закрылась, Ханс падает на спину, он дрожит. Лоб его покрыт холодным потом, кожа пылает. Он пытается собраться с мыслями. Пытается убедить себя, что поступил правильно, поздравить себя с этим. Но он почти уверен: предприми Лиза еще хоть одну попытку, продлись этот поцелуй еще немного, и он последовал бы за ней и даже оказал
Вернувшись из поездки, Альваро первым делом отправился на улицу Старого Котелка. Он взбежал по лестнице, не обращаясь с расспросами к господину Цайту, бросившему на него из-за конторки сонный взгляд. В седьмом номере никто не отзывался, и Альваро охватили дурные предчувствия. Узнав от Лизы, что Ханс только что вышел, он облегченно вздохнул. Шарманщика на Рыночной площади уже не было, поэтому Альваро нанял экипаж до пещеры. Там он и застал всю троицу, старика, Ханса и Франца, распевающих неаполитанскую песню под аккомпанемент шарманки, старик тянул сиплым голоском, Ханс пытался ему подпевать, не зная слов, а пес лаял и выл, демонстрируя невероятное чувство ритма.
По дороге в кафе «Европа», напустив на себя тот небрежный тон, какой обычно свойствен мужчине, решившемуся проявить эмоции перед другим мужчиной, Альваро признался Хансу: Знаешь? а я уж было подумал, что ты уехал. С чего бы это? удивился Ханс. Это трудно объяснить, ответил Альваро, просто каждый раз, когда я еду к своим и некоторое время говорю на родном языке, мне начинает казаться, что Вандернбурга не существует, что он исчез с лица земли, понимаешь? что с каждый днем он удаляется все дальше и что моих друзей в нем тоже больше нет, более того, что все они — плод моего воображения. Альваро, Альварито, рассмеялся Ханс, даже не знаю, кого в тебе больше: фантазера или романтика. А в чем же разница? улыбнулся Альваро. В центре перекрывающих друг друга отражений в Стекольном проезде Ханс вдруг остановился. Погоди-ка, сказал он, но… разве кафе не здесь? не напротив? Брось, пожал плечами Альваро, вечная история. Не обращай внимания, иди вперед, где-нибудь-то оно непременно нарисуется.
Они поиграли в бильярд, поговорили о Лондоне и полистали иностранную прессу. На третьей странице испанской «Газеты» Альваро прочитал новости о беспорядках в Каталонии. Там сообщалось, что повсюду можно видеть флаги с изображением подвешенного за ноги короля Фердинанда, волнения докатились до Манресы, Вика, Серверы. Крестьяне встали на сторону бунтовщиков, их поддержали изменившие присяге военные. Неплохая новость, а? прокомментировал Ханс. Как сказать, усомнился Альваро, по мне, так это попахивает карлизмом: хорошо, если речь идет не о свержении предателя с целью коронации ретрограда. Объясни, а в чем, собственно, заключается карлизм? попросил Ханс. Уф, вздохнул Альваро, мы, испанцы, и сами хотели бы это понять. Но если у тебя есть время, я попробую. Хотя даже сами карлисты ничего тебе не растолкуют.
Ханс с удивлением слушал рассказ об испанской политике последних лет. Как и предупредил его Альваро, разобраться в ней было трудно. Одним словом, резюмировал его друг, сначала гаденыш Фердинанд устраивает заговор против предателя папаши, затем его судят и оправдывают, затем папаша уступает ему трон, до сих пор все ясно? Наполеон арестовывает обоих, подкупает Фердинанда, тот возвращает корону отцу, а отец продает ее брату Наполеона. Знай наших! Фердинанд продолжает сидеть под арестом, а точнее — давать балы в своем замке, пока не заканчивается война за независимость. Тогда гаденыш обряжается в одежды мученика, и народ — ясное дело! — встречает его как мессию. Бонапарт признает Фердинанда испанским гаденышем-королем, республиканской конституции приходит конец, наступает реставрация — что же еще! Гаденыш-король объявляет амнистию, кое-кто из наших возвращается, он, наступив себе на горло, признает Кадисскую конституцию, но продержалась она, как ты понимаешь, не очень долго (ясно, кивнул Ханс, более-менее ясно, а как после этого поступил ты сам?), некоторое время думал остаться в Испании, но обстановка не располагала, Ульрика тоже сомневалась, наша жизнь к тому времени вполне сложилась в другом месте, и, кроме того, мы хотели обзавестись немецкими детьми, которыми так и не обзавелись. Подожди, я закажу еще одну. Бог! кабы ты существовал! Мы снова уехали, либерализму вскоре пришел конец, в двадцать первом в Барселоне начались волнения. Я пытался туда попасть, чтобы в них поучаствовать, но, когда наш дилижанс подъехал к Пиренеям, мы узнали, что волнения подавлены, и я, признаюсь честно, повернул обратно в Вандернбург. Знаешь, о чем я больше всего жалею, помимо того что у нас с Ульрикой не было детей, — что в тот день не поехал дальше (не говори глупостей, сказал Ханс, что ты мог сделать?), откуда я знаю? помочь деньгами, пострелять, все что угодно! (хоть я и слышал, что ты этим занимался, но мне трудно представить тебя стреляющим), не удивляйся, в некоторых обстоятельствах насилие — единственный способ добиться справедливости (сомневаюсь, возразил Ханс, решительно складывая руки на груди), сомневаться в этом ты можешь, мой друг, можешь этого бояться, но это не означает, что сказанное не верно.