Странник века
Шрифт:
Ханс вздохнул.
Слушай, продолжал обходить главную тему Альваро, а как там шарманщик? Я ужинал с ним вчера, ответил Ханс, все как обычно, поет свою одинокую песню и спит, как дитя. Бывает, немного кашляет. Я раздобыл ему новую рубашку и пригрозил принудительным мытьем. А он что? поинтересовался Альваро. Сказал, что гигиену слишком переоценили, ответил Ханс, что все дело в нечистой совести, а он живет в ладу с собой. Ханс посмеялся вместе с приятелем, но тут же снова стал серьезным. Альваро спросил, как продвигаются переводы, Ханс ответил, что неплохо, упомянул трех-четырех поэтов и опять замолчал. Альваро стало казаться, что Ханс ждет другого вопроса, и он решился. Едва он раскрыл рот, где-то в углу клацнули бильярдные шары и раздался победный клич.
Послушай, заговорил Альваро, глядя Хансу в глаза, ты понимаешь, в какую историю ввязался? Ханс вздохнул, скорее облегченно, чем с недовольством. Медленно улыбнулся вымученной улыбкой. Опустил глаза, посмотрел на остатки кофе в чашке, пожал плечами и признался: Я не могу с этим справиться. Не хочу. Альваро кивнул. Выждав разумную паузу, он все же спросил: А она? Она, ответил Ханс, она храбрее
Шляпа Альваро дымилась так, словно горела. Над ее полями пролетела никем не замеченная муха. Оценила обстановку. Осталась.
Если ты настолько сильно любишь Софи, сказал Альваро, объясни, как ты можешь терпеть, что она одновременно встречается с другим мужчиной? Не одновременно, улыбнулся Ханс, когда она со мной, то ни с кем больше. Хорошо, сказал Альваро, но ведь ты у нее не один, а когда любишь кого-то. Дело в том, перебил его Ханс, что все мы не уникальны. Вокруг нас всегда найдутся другие, или считается, что найдутся. Да брось ты! воскликнул Альваро, не свисти! это просто поза! уж не хочешь ли ты сказать, что не ревнуешь, когда она бывает с Руди? (Муха прогулялась по шляпе, вытирая лапки об атласную ткань.) Я не говорю, что никогда не ревную, ответил Ханс, я только говорю, что моя ревность не зависит от поступков Софи. Бывает, люди умирают от ревности по абсолютно вымышленным причинам. Но разве ты не боишься, продолжал допытываться Альваро, ее потерять? не боишься, что она предпочтет тебе другого? Руди или кого-то еще? Конечно я боюсь ее потерять! воскликнул Ханс, но не уверен, что этого можно избежать, зная, что ты единственный, с кем она ложится в постель, понимаешь? Я бы даже сказал, что женщину гораздо легче потерять, если запретить ей общаться с другими мужчинами. А что, если она познакомится с кем-то, возразил Альваро, кто ей понравится необыкновенно? Такой риск есть, согласился Ханс, но гораздо больше опасности таит в себе неудовлетворенное любопытство. Мы способны довести себя до одержимости, интересуясь человеком, к которому ни разу не прикоснулись, вернее, именно потому, что ни разу к нему не прикоснулись. Так что я не доверяю верным женщинам, и не смейся! они способны так приукрасить другого, что неизбежно в него влюбляются. Разве не распадаются браки между верными супругами? Зато сколько семей продолжает существовать благодаря любовным связям на стороне! Не могу понять, покачал головой Альваро, шутишь ты или серьезно? Друг мой, улыбнулся Ханс, ты стал консервативным! Ты так говоришь, возразил Альваро, потому что молод. Когда человек молод, ему нравится играть в непредсказуемость. Но когда становишься старше, постепенно теряешь уверенность во всем и, как пес, вцепляешься в то немногое, что хорошо знаешь: в свою любовь, в семью, в собственную территорию. Я далеко не так молод, как ты думаешь, ответил Ханс, и потерял уверенность во всем, кроме Софи. А она? спросил Альваро, она согласна с твоими теориями? О! рассмеялся Ханс, ты даже не представляешь себе, как согласна! Кроме того… Кроме того? склонился к нему Альваро. (Крылышки мухи задрожали, словно готовясь к взлету.) Кроме того, тихо сказал Ханс, мне так даже больше нравится: пусть научит меня всему, чему научится там! Послушай, прекрати! воскликнул Альваро, откидываясь назад, это уж просто цинизм! Нет-нет, запротестовал Ханс, невозможно быть циником, когда любишь. А я люблю Софи, как не любил никого и никогда. Просто дело в том, что, как бы тебе объяснить? для меня нет ничего восхитительней, чем чувствовать себя избранным, понимаешь? Короче. Теперь ты можешь донести на меня отцу Пигхерцогу или заказать мне еще один кофе, тем более что пока ты не заплатил ни за один. Не кофе, возразил Альваро, а виски. Официант! пожалуйста, два виски! И оба этому господину!
И тут они заметили муху.
Что мы переводим сегодня? спросила она, натягивая белые чулки. Итальянцев, ответил он, и португальцев. Но сначала взгляни сюда.
Ханс порылся в сундуке и вручил Софи экземпляр «Атласа». В середине журнала были напечатаны стихи молодых французских поэтов в их переводе. После заголовка шла небольшая вступительная статья за подписью Софи. Что это? удивилась она. Когда я это писала? Ты это не писала, ответил он, ты это говорила. А я законспектировал твои соображения, отредактировал и отправил вместе со стихами. И, видишь? редакция сочла статью превосходной! C’est la vie, mademoiselle Bodenliеb [129] .
129
Здесь: Так бывает, мадемуазель Боденлиб (фр.).
С Камоэнсом, пояснил Ханс, делать ничего не придется, он уже опубликован, и перевод хороший. А Бокажа ты читала? не читала? у этого поэта нет причин завидовать даже великим! Я отметил кое-какие спорные места, и есть стихи, не совсем мне понятные, например, что в точности означает pejo [130] и capir [131] , у нас имеется вот это (и Ханс вручил Софи пухлый томик, озаглавленный «A Pocket Dictionary of Italian, Spanish, Portuguese and German Languages» [132]
130
Застенчивость, стыдливость (порт.).
131
Понять (катал.).
132
«Карманный словарь итальянского, испанского, португальского и немецкого языков» (англ.).
133
Перевод В. Резниченко.
Хорошо, сказала Софи, но мне кажется, что «ветра» были бы уместнее «зефиров». А что с бабочками? спросил Ханс, не лучше ли «шаловливых» заменить на что-нибудь вроде «праздных»? Нет-нет, ответила Софи, «шаловливые» лучше, потому что так в них чувствуется беззаботность, и в то же время мы видим их словно бы немного размытыми, мельтешащими среди цветов.
Софи работала молча, с низко опущенной головой. Она сверяла оригиналы с переводами, записывала окончательные варианты, заглядывала в словари. Следя за ней, Ханс отвлекся: длинные пальцы на правой руке, перепачканные чернилами, и вся она, такая серьезная и собранная, как сейчас, казалась ему невыносимо красивой. Он попробовал вернуться к черновику переведенного сонета, но что-то зудело у него в ушах, как пчела Бокажа. Послушай, сказал он, а как там Руди? Софи подняла голову, удивленная тем, что Ханс заговорил об этом, поскольку делал он это нечасто, за что она была ему благодарна. Как будто бы неплохо, ответила она, похоже, он немного успокоился. В понедельник я получила в подарок агатовый браслет и перламутровый гребень, так что, думаю, все в порядке.
Никчемный здравый смысл, тебе ль меня учить! Оставь свои пустые наставленья, Коль ни закон любви, ни нежное томленье Не в силах ты ни одолеть, ни облегчить. Коль атакуешь, не пытаясь защитить, Коль (зная хворь) лишаешь нас леченья, Оставь меня в безумном ослепленье, Никчемный здравый смысл, тебе ль меня учить! Твое намеренье — вонзить сомнений жало В живую душу, жертву той, несправедливой, Которую в чужих объятьях сердце рисовало, Чтоб отступился я от Марилии милой, Чтоб осудил ее и предал, но душа предпочитала Кусаться, буйствовать или сойти в могилу.Эта вещица, улыбнулась Софи, тебе вполне удалась.
Опустошив принесенный Лизой кувшин лимонада, они перешли к итальянцам. Мне кажется, сказал Ханс, самый достойный из нынешних поэтов — Леопарди, хотя он еще очень молод. Я также предложил журналу некоторые статьи Мадзини, но директору они показались слишком скандальными, он написал мне, что сейчас нелучший момент для таких публикаций, и в целом этого следовало ожидать. В «Gazzetta della Nuova Lira» [134] я нашел кое-что из стихов Леопарди. Выбери те, что тебе больше по вкусу.
134
«Вестник новой лиры» (итал.).
Софи прочла и выбрала два: «О древних сказаниях» и «Субботу в деревне», стихотворение, напомнившее ей о воскресных днях в Вандернбурге ее детства. Ханс предложил «К Италии», объяснив, что ему нравятся стихи, в которых о родине — о любой — говорится с горьким разочарованием.
О родина, я вижу колоннады, Ворота, гермы, статуи, ограды И башни наших дедов, Но я не вижу славы, лавров, стали, Что наших древних предков отягчали. Ты стала безоружна, Обнажены чело твое и стан. Какая бледность! кровь! о, сколько ран! Какой тебя я вижу… [135]135
Перевод А. Ахматовой.