Сумерки Эдинбурга
Шрифт:
Женщина мгновенно отпустила Дикерсона:
— Простите, инспектор, я вас и не заметила. — Она рассмеялась. — До полусмерти, кажись, вашего паренька напугала. Вы уже доведите его до постельки, а то завтра ж в школу.
— Очень смешно, — пробормотал Дикерсон. Эта тетка вполне годилась ему в матери, но оскорблять женщину — пусть даже и такую — было, по его мнению, недостойно мужчины.
— Холодновато сегодня для прогулок, Салли, — сказал Гамильтон, — может, домой пойдешь?
— И верно, — хихикнула та. — Велю служанке развести
Иэн опустил ей в ладонь несколько монет:
— Смотри не пропей. Сделай милость, найди себе место для ночлега.
— Спасибо, босс. — И, ухмыльнувшись на прощание Дикерсону, она растворилась в темноте.
Ночь заключила город в безрадостные объятия — черные, как бездонная дыра, без единой звезды. Дикерсон спешил вслед за Иэном, то и дело переходя на бег, чтобы угнаться за размашисто шагающим инспектором. Спустя несколько кварталов он набрался храбрости для того, чтобы заговорить:
— Простите, сэр, а что там в пабе случилось?
Гамильтон продолжал молча шагать. Они еще некоторое время шли по улице, выдыхая в морозный воздух тонкие белые завитки пара. Температура упала, и дождевая вода замерзла круглыми ледяными озерцами и скользкими белыми дорожками между булыжников мостовой. Крыши домов Старого города маячили над ними — казалось, они угрожающе кренятся к земле на крутых поворотах без устали извивающихся и переплетающихся улиц. Большинство окон были темны, и лишь изредка за шторами мелькал свет одинокого газового рожка. Близ Лонмаркетского рынка Дикерсон предпринял еще одну попытку:
— Кто был этот тип, сэр?
— Тот, кому давно пора болтаться в петле.
Дикерсону показалось, что кто-то крепко сжал его желудок.
— Прошу прощения? — переспросил он.
Гамильтон не сбавлял шага.
— Это известный поджигатель, сержант, и он слишком хитер, чтобы дать поймать себя с поличным, — по крайней мере, до сих пор сделать этого не удавалось.
— Так вы думаете, что… — Дикерсон нервно откашлялся. — Я хочу сказать, что, по-вашему, он тот самый, кто…
— Нет, когда мои родители погибли в пожаре, он был за решеткой. Просто я ненавижу всех поджигателей.
— Сэр?
— Давайте не будем об этом, ладно? Уже поздно, и я устал.
— Вы в порядке, сэр? — сказал Дикерсон, подняв палец к засохшей дорожке крови на лице инспектора.
— Пустяки. Доброй ночи, сержант.
— Доброй ночи, сэр.
Он постоял, глядя, как Гамильтон размашисто шагает к ведущей на Виктория-террас лестнице, а потом развернулся и пошел домой, то и дело дуя на пальцы и сгибаясь под ледяными порывами ветра, бушующего между домами Старого города. В конце улицы сержант развернулся, чтобы еще раз бросить взгляд вслед инспектору, но тот уже растворился в ночи.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Генри Стэндиш Райт стоял поздним вечером понедельника перед зеркалом в номере отеля и разглядывал
Однако, приглядевшись повнимательней, можно было заметить его отсутствующий взгляд. Крупные влажные глаза, опушенные темными ресницами — прекрасные глаза страстного любовника или вдохновенного художника — были так же привлекательны, как и все остальное в мужчине. На сцене они сияли в ослепительном свете прожекторов так же ярко и восхитительно, как сны его взбудораженных представлением поклонников. Но, как и само представление, эти глаза были лишь видимостью, хитрым трюком, призванным обвести вокруг пальца наивного зрителя. В жизни же глаза эти были такими же тусклыми и пустыми, как бельма дохлой рыбы с Лонмаркетского рынка.
Генри Райт, он же месье Лекок, с отвращением отвернулся от самого себя, и в этот момент раздался короткий четкий стук в дверь. Устало вздохнув, Генри пошел в соседнюю комнату и распахнул дверь. Стоящий за ней человек встретил хозяина номера издевательски фамильярной улыбкой и, не спрашивая разрешения, зашел внутрь, шлепнулся на ампирный диванчик и закинул ногу на ногу, выставив на обозрение свои заляпанные грязью ободранные ботинки. Воротник его заношенной рубашки был расстегнут, взлохмаченных волос явно не касалась расческа, а глаза были налиты кровью.
Взглянув на облачение гостя, Генри зажег сигарету и сделал глубокую затяжку.
— Выглядишь, как кошачье подношение утром на крыльце.
Гость со значением взглянул на ряд выстроившихся в серванте хрустальных графинов:
— Что, и выпить не предложишь?
Генри рассеянно махнул рукой в сторону буфета:
— Сам все знаешь.
Его гость не спеша подошел к буфету, выбрал одну из бутылок и, выдернув стеклянную пробку, щедро плеснул в граненый тамблер. Потом поднял его на свет люстры и, взвихрив жидкость, полюбовался заигравшими в стекле бликами газового пламени.
— Красиво, правда ведь? — сказал он и, опрокинув в себя почти половину содержимого тамблера, вновь лениво опустился на диванчик. — А тебе разве не интересно, где я был?
— Нет! — с содроганием ответил Генри.
— Я ведь в последний раз вообще ничего не собирался делать. Само собой получилось. Но нужно признать, что это было восхитительно.
— Заткнись! — сказал Генри.
— А я-то думал, что тебе нравятся мои маленькие истории.
— Просто замолчи.
Гость пожал плечами. Они сидели — оба скованные тяжелой, как цепь, тишиной, которую нарушало лишь размеренное тиканье каминных часов.