Сумерки Эдинбурга
Шрифт:
Наконец Генри заговорил:
— Зачем ты вообще пришел? Чего тебе надо?
— Ку-ку! Разве так разговаривают с собственной плотью и кровью?
— Тебе денег нужно? Или алиби? Переодеться, может? — последнее он добавил при взгляде на запачканную кровью рубашку гостя.
А тот между тем уже раскуривал сигарету, которую выгатил из стоявшей на столе серебряной сигаретницы:
— Ты разочаровываешь меня, Генри. Я по-дружески заглянул к тебе, и так-то ты меня принимаешь! Право, я уязвлен в своих лучших чувствах.
Рывком поднявшись со стула, Генри подошел к окну, раздернул багровые
— Ведь ты же понимаешь, что так не может продолжаться дальше? — наконец сказал он.
— Ты о чем? Об этой дрянной погоде или об отеле? Может, о своем ангажементе в Королевском театре?
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Ну так почему бы тебе просто меня не сдать? Боишься, что это подкосит твою блестящую карьеру?
Генри резко развернулся с выражением такой ненависти на лице, что человек на диванчике отшатнулся, вжавшись в мягкие подушки. Однако в следующее мгновение самообладание вернулось к нему.
— Ку-ку, Генри, — сказал он с наглой ухмылкой, — или, может, мне называть тебя месье Лекок? Я твои мысли насквозь вижу — не думаешь же ты, что мое убийство тебе с рук сойдет? Все равно ведь как-то да проколешься, и тогда не я, а ты остаток жизни за решеткой проведешь.
Генри стиснул кулаки и процедил:
— Избавить мир от такого, как ты… Видит Бог, оно того будет стоить.
Гость негромко рассмеялся:
— Ты не убийца, Генри. Оставь это дело профессионалам.
Генри вперил сосредоточенный взгляд в глаза гостя. Несколько мгновений тот равнодушно смотрел на него в ответ, а потом его плечи обмякли, взгляд остекленел, а сигарета повисла в ослабевших пальцах, готовая вот-вот-вот упасть на бархатный ковер.
— Ты никого не хочешь убивать, — медленно произнес Генри, — тебе очень жалко всех, кому ты причинил вред, в ты больше никогда не сделаешь ничего подобного.
Его гость ухмыльнулся и выпрямился в кресле.
— Ты правда думаешь, что твои фокусы на меня подействуют? Наивный. Да я их все лучше тебя знаю!
Генри с отвращением отвернулся и скова выглянул в окно. Люди спешили по тротуарам, с головой погруженные в суетную рутину своих жизней. Он почувствовал себя бесконечно далеким от них, едва способным воскресить в памяти какое-нибудь из невинных повседневных удовольствий жизни — теплый камин в конце долгого дня, горячую кружку какао зимней ночью или теплое прикосновение женской руки. Генри был заводным автоматоном, механически отрабатывающим движения живого человека, а настоящая жизнь смотрела на него с другой стороны зеркала. Все, что когда-то доставляло ему удовольствие, теперь казалось неживым и бессмысленным. Единственным утешением оставались сигареты.
— А знаешь, — вновь заговорил его гость, — ты ведь не имеешь никакого права презирать меня. Должен же кто-то играть злодея. Ты мне благодарен должен быть.
— Не ерничай, — сказал Генри, не оборачиваясь.
— Сам знаешь, чьих это рук дело. Год за годом стравливал нас, заставлял хватать друг друга за глотки. О чем он вообще думал, когда…
— Хватит! — крикнул Генри.
— Еще скажи, что любил его, — фыркнул гость. Он склонил голову набок и презрительно ухмыльнулся. — А ведь любил,
— Это ты чудовище! — от переполнявших его эмоций голос Генри сорвался на хрип. Он резко развернулся и пошел к маленькому сейфу, спрятанному за картиной с идиллическим сельским домиком под соломенной крышей. Отбросив картину в сторону, он дрожащими пальцами стал поворачивать колесико, потом распахнул толстую дверь и вытащил несколько пухлых пачек банкнот.
— На, — сказал он, бросая их на диван, — бери. Делай с ними что хочешь, но только больше сюда не возвращайся.
Его гость откинулся на мягкие подушки и скрестил на груди руки:
— А, так ты откупиться решил? А что насчет твоей собственной вины — от нее тоже откупишься? Сколько денег нужно, чтобы от кошмаров избавиться и от тьмы в голове? Ты ж полон греха, он в крови твоей — за какие деньги эту реку иссушить можно?
Генри Райт замотал головой, чувствуя, как жестокая боль мертвой хваткой сдавливает сердце. В ушах звенело, перед глазами метались цветные пятна. Когда он вновь заговорил, не разжимая зубов, его хриплый голос был полон ненависти, слова падали отрывисто:
— Возьми деньги. Я не хочу знать, где ты и что делаешь, только во имя всего святого — оставь меня в покое!
Его собеседник опрокинул в рот остатки виски и поднялся. Взяв деньги, он распихал их по карманам пальто.
— Что ж, я не стану больше омрачать твою жизнь, — эти слова прозвучали со сдержанной грустью, но Генри сразу уловил фальшь, потому что прекрасно знал, что в душе этого человека нет места эмоциям. — Если, конечно, ты не сделаешь какую-нибудь глупость.
— Ты уже не раз давал мне обещания! — выкрикнул Генри. — Посмотрим, как сдержишь это!
Не говоря больше ни слова, его гость выскользнул из комнаты. Генри в два прыжка подскочил к окну и задернул тяжелые портьеры. На мгновение замер, глядя отсутствующим взглядом в пустоту, потом налил в стакан крепкого и опрокинул одним глотком. Закурил и, рухнув в кресло, уставился на оранжевые языки огня с выражением такого ужаса и смятения, будто перед ним было пламя самого ада.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
На следующее утро Иэн отправился к Кэтрин Харли, племяннице Юджина Харли, эсквайра, начальника покойного Стивена Вайчерли. Заглянув сперва в контору, он узнал, что по вторникам девушки здесь не бывает. Однако старый юрист деликатно намекнул инспектору, что его племянница уже вполне оправилась от смерти молодого Стивена и, скорее всего, сможет ответить на все его вопросы. Ровно в половине десятого Иэн стоял у дверей дома Харли.
В элегантную прихожую, сплошь увешанную сценами охоты, его впустила особа примечательных размеров, судя по всему выполнявшая здесь обязанности экономки, служанки, нянюшки, стряпухи и бог еще знает кого. Она не спеша вытерла руки о заткнутое за пояс кухонное полотенце, а потом, ворча что-то себе под нос, принялась поправлять шпильку, выбившуюся из непослушных рыжих волос. Все действо явно преследовало цель продемонстрировать визитеру, что он не что иное, как никчемная обуза, явившаяся посреди и без того до предела загруженного хлопотами дня.