Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.
Шрифт:
Именно в июне, когда майор Браун и 28-й полк отлавливали скваттеров и уворачивались от пуль в Филипс-Патенте, ассамблея приняла ряд резолюций и законопроект, призванный обойти Закон о казармах. Законопроект, названный Законом о казармах, выделял из казны 3200 фунтов стерлингов — опять же из средств, выделенных в 1762 году, — на закупку кроватей, постельного белья, дров, свечей и кухонной утвари для двух батальонов сроком на один год. В документе не упоминались пиво, соль и уксус, предусмотренные Законом о постое, да и сам Закон о постое. Губернатор Мур, возмущенный, хотел наложить вето — средства, уже находящиеся в казначействе, предположительно, все равно были в его распоряжении, а Ассамблея ущемляла его полномочия, ограничивая их использование, — но Гейдж, которому деньги были нужны скорее раньше, чем позже, утверждал обратное. Плохой акт был лучше, чем совсем никакой; возможно, другие колонии воспримут его как подчинение Закону о постое; и он все еще надеялся, что патриции в ассамблее оценят усилия армии и придут в себя. Поэтому Мур с сожалением согласился на принятие закона о казармах, утешив себя письмом к государственному
Губернатор Мур в последний раз попытался протянуть руку примирения, но (как ему казалось) снова ее укусил. В июне он поддержал инициативу ассамблеи выпустить 260 000 фунтов стерлингов в валюте провинции, попросив Тайный совет сделать исключение из Закона о валюте 1764 года. В ноябре пришло сообщение, что Тайный совет одобрит выпуск валюты при условии, что ассамблея включит в закон пункт о приостановлении действия закона. В том же пакете был ответ государственного секретаря на жалобы Мура на ассамблею, и в нем секретарь недвусмысленно заявил, что Нью-Йоркская ассамблея должна принять Закон о квартетах в том виде, в каком он был принят, и подчиниться ему до буквы, или же столкнуться с последствиями. Губернатор благоразумно не упомянул о распоряжении секретаря, когда сообщил собранию, что Тайный совет одобрил денежный законопроект при условии, что к нему будет приложена статья, приостанавливающая действие закона. Законодатели отказались. Если губернатор не согласится подписать закон без этой «необычной оговорки, — ответили они, — мы готовы переносить наши беды так хорошо, как только сможем»[929].
На этом все закончилось. Мур — теперь он уже наверняка думал о Кадвалладере Колдене лучше, чем тот, — в ответ направил госсекретарю директиву, предписывающую ассамблее безоговорочно подчиниться Закону о квартетах. Члены ассамблеи оценили свое положение, а затем, 15 декабря, устояли. В результате, конечно же, возник тупик. В течение шести месяцев ассамблея отказывалась подчиняться, и прежде чем вопрос был окончательно решен, в дела Нью-Йорка вмешался сам парламент.
ВИРГИНИЮ преследовали другие тревоги, и другие противоречия досаждали ее лидерам; но и здесь они стали более серьезными после принятия Гербового акта. До войны дворянство Старого Доминиона было более сплоченным, чем, возможно, любой другой правящий класс в атлантическом мире, но после кризиса, вызванного Гербовым актом, оно раскололось на фракции, которые будут ссориться в течение десятилетия. Источник этой трещины был личным в том смысле, что ее открыли необдуманные слова и действия плантатора Ричарда Генри Ли с Северной шеи. Однако Ли сделал не больше, чем утверждал, что социальная линия разлома, давно присутствующая под гладкой поверхностью виргинской элиты, берет свое начало в моральных недостатках некоторых из величайших семей провинции. Его обвинения в корысти, в поведении, неподобающем джентльменам, привели к необратимому расколу, потому что взорвали на публичной арене давние, но прежде частные переживания по поводу долгов, сужения возможностей и неуверенности в себе.
Ли не меньше, чем остальным представителям своего класса, было трудно содержать семью в привычном для великих плантаторов стиле. В то время как его сосед Джордж Вашингтон пытался компенсировать разницу между расходами и доходами, занимаясь спекуляцией землей, выращиванием пшеницы и плантационным производством, Ли занимался табаком и пытался использовать свое политическое влияние, чтобы получить доступ к прибыльной работе. Поэтому, хотя, как говорят, только Патрик Генри превосходил Ли как оратор, никто в Виргинии не превзошел его как соискателя государственных должностей. Ли подал заявку на участие в конкурсе по распространению марок колонии, но был разочарован, когда Гренвилл выбрал полковника Джорджа Мерсера, агента Компании Огайо, который в то время находился в Лондоне. Гордому и вспыльчивому Ли было достаточно тяжело переносить потерю дохода, но то, что его обошли, было просто невыносимо. Во время агитации за принятие Гербового закона он возглавил атаку на Мерсера, организовав демонстрации на Северной шее и произнеся шуточную похоронную речь во время сожжения чучела Мерсера. Ничего не подозревающий полковник, прибыв на место и обнаружив, что стал самым ненавистным человеком в Виргинии, обвинил Ли. Он вернулся в Лондон, намереваясь не только добиваться удовлетворения земельных претензий Компании Огайо, но и найти письмо своего врага. Тем временем политическая карьера Ли развивалась необычайно успешно по двум причинам: он яростно выступал против Гербового акта и был одним из немногих, кто усомнился в честности величайшего государственного деятеля Виргинии Джона Робинсона[930].
Когда Робинсон умер в мае 1766 года, он был секретарем провинции, казначеем и спикером палаты бюргеров, что сделало его самым влиятельным политиком, а также одним из самых любимых людей в Виргинии. Любимым для многих, но не для Ричарда Генри Ли, чье неустанное стремление к наживе и почестям приводило его в противоречие со спикером, который недолюбливал его и препятствовал его амбициям. В декабре 1764 года Ли настоял на том, чтобы бюргеры провели аудит счетов Робинсона как казначея. Аудит подтвердил эффективность управления Робинсона — в этом убедились его друзья, — но Ли продолжал сомневаться в его практике. В мае следующего года он поддержал нападки Патрика Генри на предложение Робинсона занять 240 000 фунтов стерлингов в Лондоне для финансирования новой валюты и создания ссудной кассы, в которой нуждающиеся джентльмены могли бы брать займы; и Ли был заметен своим отсутствием среди восхвалителей, когда Робинсон отправился
Приветливый старик Джон Робинсон присвоил себе целое состояние с государственных счетов не столько ради собственной выгоды, сколько для того, чтобы спасти своих собратьев-плантаторов от финансовых затруднений[931]. Неудивительно, что больше всего от его щедрости выиграли политические союзники Робинсона, и его смерть подвергла эту группу, в которую входили Бирды, Бервеллы, Картеры, Рэндольфы и другие гранды Прилива, но сравнительно мало представителей Северной Шеи и новых графств Пьемонта, не только общественному порицанию, но и банкротству. Растраченные деньги должны были быть возвращены наследству Робинсона, потому что наследство Робинсона задолжало казначейству, которое, в свою очередь, было юридически обязано изъять их (пусть и с запозданием) из обращения. Но где же импровизированные гранды собирались найти десятки тысяч фунтов, которые закон требовал принести в жертву всесожжения? И как Виргиния могла сжечь столько денег, не зажегши одновременно погребальный костер для половины своих первых семей?
Эти вопросы не особенно беспокоили Ричарда Генри Ли (который был должен поместью Робинсона двенадцать фунтов) или Патрика Генри (который был должен ему одиннадцать), поскольку они требовали полного публичного отчета. В декабре следственная комиссия бюргеров сообщила не только о том, что провинция должна еще сто тысяч фунтов (причем огромные суммы — один только полковник Уильям Берд III задолжал пятнадцать тысяч фунтов), но и о том, что Робинсон позволил некоторым шерифам сильно просрочить налоговые поступления. Робинсон обслуживал своих друзей за счет провинции, и Ли и Генри воспользовались возможностью показать, как частные долги и расточительность привели к злоупотреблению доверием и коррупции, которые поставили под угрозу платежеспособность и честь Виргинии. Таким прямым, неджентльменским способом Ли и Генри нанесли политическому истеблишменту провинции ошеломляющий удар, сделав себя двумя самыми влиятельными — и боящимися, и ненавидящими — молодыми политиками в Старом Доминионе.
И действительно, могло бы последовать массовое отречение от старых лидеров Виргинии, если бы из Лондона не начали приходить письма Джорджа Мерсера. Мерсер нашел копию заявления Ли на должность распространителя марок, и теперь семья Мерсера не теряла времени, публикуя доказательства того, что только невезение спасло самозваного бича коррумпированной элиты Виргинии от превращения в назначенного королевской властью бича прав каждого жителя Виргинии. На фоне этих доказательств Ли утверждал, что вскоре подумал о своей кандидатуре и не согласился бы на назначение, если бы оно ему досталось. Это оказалось ложью — Ли осудил Гербовый акт только после того, как узнал о назначении Мерсера, — но это дало друзьям Ли достаточно прикрытия для контратаки в «Виргинской газете», где спор затянулся на уровне «чайника и котелка» до 1767 года. Разоблачение Ли также побудило его сторонников в ассамблее проявить сдержанность в урегулировании дела Робинсона. Милосердие было настолько велико, что в апреле бюргеры проголосовали за то, чтобы дать управляющим имуществом Робинсона три года для сведения счетов с провинцией. (В итоге потребовалось двадцать пять).
То, что произошло в Виргинии после отмены Гербового акта, было глубже, чем скандал и политические перестановки. Впервые с XVII века дворянство провинции разделилось на открыто враждующие лагеря. Даже такие плантаторы, как Джордж Вашингтон, которые не брали денег Робинсона и отказались присоединиться к нападкам на тех, кто взял, вряд ли могли отвести глаза от этой драки или не заметить, как она изменила политический ландшафт Виргинии. Они также не могли избежать общественной атмосферы, которая становилась все более насыщенной враждебностью и недоверием. Великие плантаторы всегда не одобряли долговые иски между собой, но теперь такие иски становились все более распространенными не только из-за необходимости, но и как политическое оружие. Мало кто мог не заметить угрозы, скрытой в объявлении отца Джорджа Мерсера, опубликованном в «Виргинской газете» от 25 декабря 1766 года, в котором он читал нотации «своим коллегам-плантаторам… за их неспособность вести себя как джентльмены» и уведомлял, что если он не получит быстрой оплаты, то «подаст иск, сразу после следующего апрельского генерального суда, против всех задолжавших ему лиц»[932].
Никто не мог обойти вниманием и неаппетитное зрелище, когда крупные плантаторы устраивали лотереи, чтобы собрать деньги, необходимые им для выплаты долгов. Несколько таких отчаянных попыток восстановить платежеспособность последовали за кризисом, вызванным Законом о гербовом сборе, некоторые из них были непосредственно стимулированы необходимостью урегулировать дела с поместьем Робинсонов. Как правило, они заключались в продаже лотерейных билетов по пять фунтов за штуку, дававших счастливчикам право на владение рабами или землей стоимостью в сотни или тысячи фунтов, а в некоторых случаях — целыми действующими плантациями. Пожалуй, самой печальной из них была лотерея Уильяма Берда III, проведенная с целью собрать (как он надеялся) пятьдесят тысяч фунтов. В итоге он жаловался: «Я продал прекрасное поместье, чтобы уладить свои дела… но, к моему огромному разочарованию, не получил и третьей части денег, за которые продавались билеты»[933]. Берд совершил ошибку, продав билеты в кредит.