Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.

Андерсон Фредерик Ирвинг

Другим возможным лидером в общинах был Уильям Питт, человек удивительной ораторской силы и столь же удивительных, почти мегаломанических, амбиций. Ньюкасл лично ненавидел Питта, поскольку Питт не любил ничего, кроме как высмеивать политику Ньюкасла в общинах; но еще менее привлекательным его делала тесная связь Питта с законным наследником, мальчиком-подростком, который в один прекрасный день станет Георгом III. Ненависть к принцам, которые должны были стать их преемниками, была почти такой же генетически закрепленной чертой ганноверских королей, как их огромные глаза, выдающиеся носы и надутые лица. Питт был тесно связан с фракцией Лестер-Хаус (так называли политиков, связанных со вдовствующей принцессой Уэльской и ее домочадцами, по имени ее резиденции) и поэтому был оскорбителен для короля, который никогда не допускал в свой ближний круг тех, кого считал врагами. И, наконец, знаменитое презрение Питта к повседневному управлению политическими делами в общинах. Блестящий оратор, каким он был, он не испытывал терпения к мирским заботам о патронаже и дисциплине голосования,

которые обеспечивали стабильность всех британских правительств XVIII века. Ни Фокс, ни Питт не предлагали Ньюкаслу легкой альтернативы, и его элементарная робость не позволяла ему принять твердое решение в пользу кого-либо из них. Однако пока он не мог заключить прочный союз с тем или другим, он не мог контролировать общины, а значит, не мог управлять страной. Эта проблема будет оставаться нерешенной в течение опасно долгого времени^[151].

Поскольку Ньюкасл не мог повлиять на американские военные инициативы, которые исходили от Камберленда, он надеялся предотвратить войну в Европе с помощью единственного средства, которое все еще находилось под его контролем, — дипломатии. Проблемы и сложности, с которыми он столкнулся, были ошеломляющими, но в конце концов их можно было свести к одной причине: избирателям Ганновера. С 1714 года, когда британский трон перешел в надежные протестантские руки ганноверских королей, судьба Великобритании была связана с судьбой маленького северогерманского государства, которое было их домом. Первые два Георга были непреклонны в том, чтобы Британия защищала Ганновер в военном отношении во время войны. Эта настойчивость привела к созданию прочной системы союзов на континенте, в рамках которой Великобритания объединилась с Голландией и Австрией, чтобы уберечь Ганновер от захвата Францией и союзницей Франции Пруссией^[152].

Великий простолюдин. Уильям Питт (1708-78); гравюра с портрета, написанного в мастерской Уильяма Хоара, опубликована в Лондоне около 1757 года. Любезно предоставлено библиотекой Уильяма Л. Клементса в Мичиганском университете.

Система Ньюкасла пережила Войны за испанское и австрийское наследство, и ее сохранение было практически его идеей; однако после мира в Экс-ла-Шапеле она медленно, неумолимо распадалась. Голландцы были слишком подавлены несчастьями и военными потерями, чтобы приветствовать возобновление военных действий между Францией и Великобританией, и в 1755 году не могли признать какой-либо убедительной заинтересованности в участии в споре о том, кто должен контролировать дикие земли и дикарей Северной Америки. Австрийцы, как мы уже видели, рассматривали возвращение Силезии из-под контроля Пруссии как объект такой важности, что уже начали изучать возможность сближения с Францией.

Отчаявшись сохранить австрийский союз и отвлечь внимание Пруссии от Ганновера, Ньюкасл в начале 1755 года предложил заключить договор с союзником Австрии, Россией. В обмен на большую субсидию (100 000 фунтов стерлингов в год в мирное время, 500 000 фунтов стерлингов в год в случае войны) Россия должна была содержать армию, готовую к вторжению в Восточную Пруссию. Ньюкасл надеялся, что угроза войны на его восточных границах удержит Фридриха II, короля Пруссии, от нападения на Ганновер. Ньюкасл, конечно, знал, что ни Россия, ни Австрия не смогут удержать Францию от захвата курфюршества, если она решит это сделать. Поэтому он взялся укреплять оборону Ганновера, заключая договоры о субсидиях с правителями различных немецких государств, по сути, договариваясь о сохранении их армий в качестве наемных войск в случае войны. Сам Ганновер получил субсидию в размере 50 000 фунтов стерлингов в год на увеличение своей армии на 8 000 человек; ландграф Гессен-Кассельский — 60 000 фунтов стерлингов на обеспечение 8 000 человек в случае начала войны; маркграф Ансбахский и епископ Вюрцбургский — еще больше денег на увеличение числа наемников.

Вся эта дипломатическая деятельность, возможно, и помогла укрепить безопасность Ганновера, но никак не успокоила французов, которые в этот момент воздерживались от официального объявления войны исключительно для того, чтобы нарастить свой флот до такой степени, чтобы он мог противостоять британскому в открытом море. Наконец, поскольку в Палате общин Питт и его сторонники осуждали договоры о субсидиях как проституирование английских интересов и сокровищ ради поддержания мелкого немецкого государства, единственной целью дипломатии Ньюкасла в парламентской политике было сделать его вечно уязвимым перед потерей большинства^[153].

В течение лета 1755 года, когда катастрофа следовала за катастрофой, а Питт презирал министерство и его меры, субсидии становились настолько непопулярными в общинах, что в конце концов сам канцлер казначейства Ньюкасла отказался выделять деньги Гессу без специального акта парламента. Столь жестокая оппозиция в конце концов заставила Ньюкасла вступить в союз с Генри Фоксом, который в ноябре вошел в правительство в качестве государственного секретаря Южного департамента и управляющего интересами министерства в общинах. Сформировавшись, партнерство Фокса и Ньюкасла, казалось, творило чудеса. Во время яростных дебатов о политике субсидий, начавшихся 13 ноября, Питт безжалостно обрушился на министерство, высмеяв

партнерство Ньюкасла и Фокса как «слияние Роны и Соны; один — нежный, слабый, вялый поток, и хотя вялый, не имеет глубины, другой — стремительный поток». Такая блестящая язвительность заслужила бы ему одобрение палаты на предыдущей сессии, но теперь, когда Фокс защищал интересы герцога в общинах, речь Питта была лишь шумной прелюдией к голосованию, на котором депутаты подтвердили свою поддержку субсидий с перевесом два к одному. Едва успев насладиться этим сокрушительным поражением ненавистного ему человека, Ньюкасл бесцеремонно выставил его и его сторонников из своих кабинетов. Если новый союз с Фоксом и не смог окончательно заставить Питта замолчать, то ловкое парламентское управление Фокса, по крайней мере, показало, что разрушительный потенциал Питта можно сдержать^[154].

И все же политика Ньюкасла, наконец-то ставшая безопасной, уже в то время была готова разрушить всю систему союзов, которой герцог уделял столько внимания и энергии. В Берлине король Фридрих размышлял о вероятных последствиях англо-русского договора и о возможных последствиях антанты, которая, по слухам, должна была возникнуть между его старым врагом, Австрией, и его старым союзником, Францией. Фридерих, который, как поговаривали, боялся России больше, чем Бога, соответственно, поручил своим дипломатам найти способ договориться с Великобританией. К началу нового года быстро свершилось то, что шестью месяцами ранее казалось непостижимым: был заключен договор о дружбе между Пруссией и Великобританией. Согласно Вестминстерской конвенции, подписанной 16 января 1756 года, короны Великобритании и Пруссии взаимно обязались, что ни одна из них не будет вторгаться в чужие пределы или причинять беспокойство другой. Если какой-либо агрессор нарушит спокойствие «Германии» — термин достаточно расплывчатый, чтобы охватить и Ганновер, и Пруссию, — они объединятся, чтобы противостоять захватчику. Вестминстерская конвенция не была формальным оборонительным союзом, и ее цель заключалась не только в том, чтобы обезопасить Ганновер от нападения. Пруссия должна была сохранять нейтралитет в нынешних спорах между Францией и Великобританией. В отличие от всех предыдущих договоров министерства, этот не требовал субсидий в мирное время: здесь, наконец, было средство защиты Ганновера, которое не стоило казне ни фартинга^[155].

Конечно, конвенция стоила Англии союза с Австрией. Или, правильнее сказать, она устранила все препятствия на пути к окончательному расторжению союза и позволила произвести формальный разворот союзных отношений, известный как дипломатическая революция. Теперь переговоры между дворами Марии Терезии и Людовика XV, которые до этого велись с такой осторожностью и секретностью, быстро и открыто продвигались к завершению. Когда в начале февраля в Версаль пришло известие о заключении конвенции, Государственный совет Франции отказался от союза с Пруссией, расчистив путь для официального сближения с Австрией. 1 мая 1756 года австрийские и французские дипломаты подписали Версальскую конвенцию, пакт о взаимной обороне, который повторял Вестминстерскую конвенцию. По этому соглашению французы обязывались прийти на помощь Австрии, если та подвергнется нападению, а австрийцы, согласно специальной статье, освобождались от взаимных обязательств по поддержке французов в их нынешнем споре с Великобританией.

Сочетание этих двух конвенций должно было, по здравому размышлению, обезопасить Европу от войны, распространяющейся из Северной Америки. Ганновер был настолько безопасен, насколько может быть безопасна любая плоская и практически беззащитная страна; тревоги Австрии по поводу перспективы нападения Пруссии были сняты настолько полно, насколько их мог снять оборонительный союз с величайшей сухопутной державой Европы. Теперь Франция и Британия могли по своему усмотрению нападать на колонии и морские суда друг друга, но нарушить мир в Европе мог только поистине странный — почти немыслимый — акт. Единственное, что могло нарушить новое равновесие, — это нападение короля Пруссии на Австрию, и это был бы поступок безумца. У Фридриха была большая и боеспособная армия, это правда, но она не могла сравниться с армией Франции, не говоря уже об армии Франции и Австрии вместе взятых. Кроме того, страна Фридриха была бедной, ее население составляло менее четырех миллионов человек, в то время как население Франции и Австрии вместе взятых было в десять раз больше^[156]. Никто не сомневался в смелости Фридриха, но все понимали, что он не настолько глуп, чтобы начать нападение, которое даст Марии Терезии все основания для того, чтобы вернуть, наконец, свою любимую Силезию.

Таким образом, в первые месяц-два 1756 года герцог Ньюкасл мог смотреть вокруг себя на дела, которые, казалось, стабилизировались; более того, будущее выглядело почти радужным. Хотя это был не тот результат, на который он рассчитывал, предпринимая свое дипломатическое наступление, и хотя Георг II был недоволен тем, что австрийский союз, которому была предана его семья, распался, новое объединение Британии с Пруссией, казалось, обещало безопасность Ганноверу и ограничение военных действий с Францией. Питт, нейтрализованный в парламенте, вместе со своими оставшимися немногочисленными сторонниками был оттеснен в шумную, неэффективную оппозицию. Оставалось разобраться с беспорядком в Америке, а союз, который он был вынужден заключить с Фоксом и Камберлендом, обещал сделать решение этих проблем лично для него неприятным. Тем не менее, у Ньюкасла было больше оснований чувствовать себя уверенно и даже оптимистично, чем когда-либо в предыдущем году^[157].