Том 4. Классические розы

Северянин Игорь Васильевич

1923 г.

Будь справедлив!

Мир с каждым днем живет убоже, Культура с каждым днем гнилей. К тебе взываю я, о Боже: Своих избранников жалей! Всеудушающие газы Живому уготовил зверь. Клеймом карающей проказы Ты порази его теперь! Пусть уничтожит зверь двуногий Себе подобного, но тех, Кто с ним не на одной дороге, Кто создан для иных утех, Того, Великий Бог, помилуй, В нем зверское очеловечь, И, растворясь в природе милой, Он станет каждый лист беречь.

1923 г.

Осенний рейс

1

Мечты о дальнем чуждом юге… Прощай, осенний ряд щетин: Под музыку уходит «Rugen» Из бухты ревельской в Штеттин. Живем мы в опытовом веке, В переоценочном, и вот — Взамен кабин, на zwischen-deck'e Дано

нам плыть по глади вод… Пусть в первом классе спекулянты, Пусть эмигранты во втором, — Для нас же места нет: таланты Пусть в трюме грязном и сыром… На наше счастье лейтенанты Под старость любят строить дом, Меняя шаткую стихию На неподвижный материк, — И вот за взятку я проник В отдельную каюту, Тию Щебечет, как веселый чиж И кувыркается, как мышь… Она довольна и иронит: «Мы — как банкиры, как дельцы, Почтеннейшие подлецы… Скажи, нас здесь никто не тронет?» Я твердо отвечаю: «Нет», И мы, смеясь, идем в буфет. Садимся к столику и в карту Мы погружаем аппетит. В мечтах скользят сквозь дымку Tartu И Tal1inn с Rakvere. Петит Под аппетитным прейс-курантом Смущает что-то нас: «В буфет Вступая, предъявлять билет». В переговоры с лейтенантом Вступаю я опять, и нам В каюту есть дают: скотам И zwischen-deck'цам к спекулянтам Вход воспрещен: ведь люди там, А мы лишь выползки из трюма… На море смотрим мы угрюмо, Сосредоточенно жуем, Вдруг разражаясь иронизой Над веком, денежным подлизой, И символически плюем В лицо разнузданного века, Оскотившего человека!..

2

Октябрьский полдень. Полный штиль. При двадцатиузловом ходе Плывем на белом пароходе. Направо Готланд. Острый шпиль Над старой киркой. Крылья мельниц И Висби, Висби вдалеке!.. По палубе несется кельнер С бутылкой Rheingold'a в руке. За пароходом вьются чайки, Ловя бросаемый им хлеб, И некоторые всезнайки Уж знают (хоть узнать им где б?), Что «гений Игорь-Северянин, В Штеттин плывущий, нa борту». Все смотрят: где он? Вот крестьянин, Вот финн с сигарою во рту, Вот златозубая банкирша, Что с вершей смешивает виршу, Вот клетчатый и бритый бритт. Где я — никто не говорит, А только ищет. Я же в куртке Своей рыбачьей, воротник Подняв, стремлю чрез борт окурки, Обдумывая свой дневник. Луч солнца матово-опалов, И дым из труб, что льнет к волне, На фоне солнца, в пелене Из бронзы. «RЬ gen» без причалов Идет на Сванемюнде. В шесть Утра войдем мы в Одер: есть Еще нам время для прогулок По палубам. Как дико гулок Басящий «RЬ gen»'a гудок! Лунеет ночь. За дальним Висби Темнеет берега клочок: Уж не Миррэлия ль? Ах, в высь бы Подняться чайкой — обозреть Окрестности: так грустно ведь Без сказочной страны на свете!.. Вот шведы расставляют сети. Повисли шлюпок паруса. Я различаю голоса. Лунеет ночь. И на востоке Броженье света и теней. И ночь почти уж на истеке. Жена устала. Нежно к ней Я обращаюсь, и в каюту Уходим мы, спустя минуту.

3

Сырой рассвет. Еще темно. В огнях зеленость, алость, белость. Идем проливом. Моря целость Уже нарушена давно. Гудок. Ход тише. И машины Застопорены вдруг. Из мглы Подходит катер. Взор мышиный Из-под очков во все углы. То докторский осмотр. Все классы Попрошены наверх. Матрос, Сзывавший нас, ушел на нос. И вот пред доктором все расы Продефилировали. Он И капитан со всех сторон Осматривают пассажиров, Ища на их пальто чумы, Проказы или тифа… Мы, Себе могилы в мыслях вырыв, Трепещем пред обзором… Но Найти недуги мудрено Сквозь платье, и пальто, и брюки… Врач, заложив за спину руки, Решает, морща лоб тупой, Что все здоровы, и толпой Расходимся все по каютам. А врач, свиваясь жутким спрутом, Спускается по трапу вниз, И вот над катером повис. Отходит катер. Застучали Машины. Взвизгнув, якоря Втянулись в гнезда. И в печали Встает октябрьская заря. А вот и Одэр, тихий, бурый, И топь промозглых берегов… Итак, в страну былых врагов Попали мы. Как бриттам буры, Так немцы нам… Мы два часа Плывем по гниловатым волнам, Haiu пароход стремится «полным». Вокруг убогая краса Германии почти несносна. И я, поднявши паруса Миррэльских грез, — пусть переносно! — Плыву в Эстонию свою, Где в еловой прохладе Тойла, И отвратительное пойло — Коньяк немецкий — с грустью пью. Одна из сумрачных махин На нас ползет, и вдруг нарядно Проходит мимо «Ариадна». Два поворота, и — Штеттин.

1928 г.

Стихи о нужде и достатке

Мой юный друг стал к лету ветше От нескончаемой Нужды, От расточаемой вражды Людской вокруг, и я поэтше Своей

сказал: «Что ж! якоря Поднимем мы, да за моря!» Нужда осталась позади, И повстречался нам Достаток. Мы прожили с ней дней десяток, И вдруг заекало в груди: Река моя и дом мой — где? Пойдем домой, хотя б к Нужде… Мой дух стал ветше на чужбине В Достатке больше, чем в Нужде. Я стосковался по рябине И по форелевой воде… Я говорю своей поэтше: «Не быть в Эстонии мне ветше, Чем здесь, в Берлине». И зимой Мы поспешили к ней домой. Свершилось чудо: снова юнью Завесенел усталый дух. И зорче глаз, и чутче слух, И ждет душа весну-чарунью. И как стыдлива здесь Нужда, А там Достаток — без стыда!..

1923 г.

Мы вернемся…

Мы вернемся к месту нашей встречи, Где возникли ласковые речи, Где возникли чистые мечты, Я, увидев нашей встречи место, Вспомню дни, когда была невеста Ты, моя возлюбленная, ты!

Берлин

1922 г.

На зов природы

На зов природы

Ползла, как тяжкая секстина, На Ревель «Wasa» в декабре Из дымно-серого Штеттина На Одере, как на одре… Как тихоходка-канонерка, В час восемь делая узлов, Трусящею рысцой ослов Плыла эстонка-иноверка. В сплошной пронзающий туман, Свивавшийся с ночным покровом, Свисток вонзался зычным зовом; Но вот поднялся ураган, И пароход, «подобно щепке» (Простите за стереотип!), Бросался бурей и не гиб Лишь оттого, что были крепки Не пароходные болты, Не корпус, даже не машины, А наши нервы и мечты… Остервенелые дружины Балтийских волн кидались вспять Разбитые о дряхлый корпус. То выпрямляясь вся, то сгорбясь, Старушка двигалась опять. Спустя три дня, три темных дня, Мы в Ревель прибыли в Сочельник. Как в наш приморский можжевельник, Тянуло к Праздникам меня! На цикл блистательных побед Своих берлинских не взирая, Я помнил давний свой обет: Когда, в истоме замирая, О лесе загрустит душа, Стремиться в лес: не для гроша, А для души мне жизнь земная… Я все отброшу, отшвырну — Всю выгоду, всю пользу, славу, Когда душа зовет в дубраву Иль на озера под луну! Я лирик, а не спекулянт! Я не делец, — дитя большое! И оттого-то мой талант Владеет вашею душою! Я непрактичностью горжусь, Своею «глупостью» житейской Ко всей культуре европейской Не подхожу и не горжусь. И пусть я варвар, азиат, — Я исто-русский сын природы, И мне закаты и восходы — Дороже городских услад. Изысканного дикаря Во мне душа, и, от культуры Взяв все изыски, я в ажуры Лесов, к подножью алтаря Природы — Золотого бога — Иду, сияя и горя, И этот путь — моя дорога!..

1923 г.

Не по пути

И понял я, вернувшись к морю, Из экс-властительной страны, Что я «культурой» лишь позорю Свои лазоревые сны. Что мне не по пути с «Культурой», Утонченному дикарю, Что там всегда я буду хмурый, Меж тем как здесь всегда горю. Что механическому богу Не мне стремиться на поклон… Свою тернистую дорогу И свой колеблющийся трон Не променяю на иные. Благословенны вы, леса, Мне близкие, мои родные, Где муз святые голоса!

1928 г.

Новый год

И снова Новый год пред хатой, Где я живу, стряхает снег С усталых ног. Прельшая платой Хозяев, просит дать ночлег. Мне истекает тридцать пятый, Ему идет двадцатый век. Но он совсем молодцеватый И моложавый человек — Былых столетий соглядатай, Грядущих прорицатель нег, Цивилизации вожатый, Сам некультурный печенег. Его с классической заплатой На шубе знал еще Олег. Он входит. Пол трещит дощатый Под ним: ведь шаг его рассек Все почвы мира. Вид помятый Его надежил всех калек И обездоленных. Под ватой Шубенки старой — сердца бег, Бессмертной юностью объятый: Его приемлет дровосек — Ваятеля античных статуй, Виновника зачатья рек…

1922 г.

Флаговая гора

С отвесной Флаговой горы, — Где первое свиданье с Тию, — Когда ты подойдешь к обрыву, В часы оранжевой поры, В часы усталые заката, Увидишь море цвета злата И кедров синие шары. Не говори, — не говори Тогда о прозном, о житейском: В лученьи стонущей зари, Как в древнем истинно-еврейском Творении песен неземных Царя-поэта Соломона, Так много отблесков святых И дуновений анемона, Волшбы вечеровой игры И несозданного созданья, — С отвесной Флаговой горы, Где с Тию первое свиданье!