Тыл-фронт

Головин Андрей

— Слушаюсь, господин полковник!

— Что капитан Икари?

— Он выполнил свой верноподданический долг, — торжественно доложил Танака. — Вот предсмертное письмо.

Майор положил на стол конверт, запачканный кровью.

— И последнее, — раздельно проговорил Хасимото. — Сколько вы потеряли солдат в последнем инциденте?

В этом вопросе Танака прочел свой приговор.

2

Лагерь «Хогоин», что

в переводе означало «Приют», располагался на окраине Харбина. Это был лагерь для русских военнопленных. В официальных бумагах штаба Квантунской армии и главной военной миссии он именовался «Научно-исследовательским отделом». Подобных «научных» учреждений в Маньчжурии было подготовлено много. Но «Хогоин» уже «работал». В него направляли всех русских, попавших по каким-либо причинам в японскую жандармерию. Даже многие офицеры точно не знали, что делается, в «Хогоине». Официально счищалось, что там ведется какая-то научно-исследовательская работа. Из-за колючей Проволоки, которой был обнесен лагерь, никто не выходил живым. Сюда и доставили рейдовика Никулу Гулыма. В препроводительной бумаге говорилось, что он Сочувственно относится к большевикам и принимал участие в убийстве начальника муданьцзянского белогвардейского отряда.

После «обработки» Никула очнулся в холодном сыром карцере. Морщась от режущей боли в животе, он злобно ругал Хрулькова: «Дурак безмозглый, влез под кулак, сам подох ни за что и мне, видно, придется подыхать тут».

Осмотрев мрачное помещение, Гулым сплюнул и, не зная, чем заняться, начал простукивать стены. Скоро он обнаружил надписи на них и, чтобы скоротать время, принялся по складам разбирать написанное. Первые же строки поразили его:

«Пусть вытянут все жилы, буду плевать им в лицо. Красноармейца нельзя заставить торговать своей Родиной. Дегтярь».

«Вчера подвешивали за руки. Когда сняли, не помню. Варов».

«Перебили ребра, выбили глаз. Завтра, наверное, смерть. Прощай, Родина! Черкашин».

— Господи Иисусе! Куда ж это меня? — растерянно бормотал Гулым.

Лоб его покрылся холодным потом. Надписи рябили в глазах — мелкие, нацарапанные похоже, иголкой, крупные, выведенные, наверно, гвоздем. Но Гулым был уже не в состоянии читать их. Он с ужасом смотрел на прыгающие перед глазами буквы.

Ночью, когда Гулым чутко дремал на холодном цементном полу, из-за дверей послышались крики охранников и глухая возня. Загремел засов, дверь с визгом распахнулась, и в карцер влетел человек. Ткнувшись головой в противоположную стену, он заскрипел зубами. Когда он сел, Гулым увидел при тусклом свете высоко подвешенной к потолку лампочки его распухшее, землистое лицо, изорванную окровавленную рубашку, из-под которой виднелась матросская тельняшка.

Человек крепко сжал руками седеющие виски, потом принялся ощупывать ноги.

— Врагу не сдается наш гордый. «Варяг», — вдруг запел он хриплым, надсадным голосом.

Гулым в ужасе забился в угол. Остаток ночи он не спал, испуганно прислушиваясь к стонам соседа. Днем матрос заговорил.

— Не пойму, перебили или целы кости?.. Ничего, вот мы опять здесь, — и, тяжело взглянув на Гулыма, спросил: —

Вроде из новичков? Кто будешь?

— Новоселовский, Гулым, — поспешно ответил тот.

— Как попал сюда, спрашиваю?

Гулым рассказал.

— Уже на своих холуев начинают бросаться? Ничего. Ты с ними столкуешься скоро, вам пакостить не привыкать. В девятнадцатом отцы ваши были японскими холуями, теперь — их детки.

— Зря лаешься. Отец по своей дурости попал, а мне уж деваться некуда. А к вам по нужде ходил: жизни решиться боялся. Ан, все равно ничего не вышло — отозвался Гулым.

Матроса заинтересовали безрадостная жизнь Гулыма, японские порядки.

— Я думал, вы все у них на веревочке, — признался, он.

— Много есть и таких, кто за старое злобствует. Иной — ради наживы. И деньги-то эти, пропади они пропадом, на доброе не идут. А много есть и таких, которые на вашу жизнь душевно завидуют.

— Эх ты, дурья башка! Ну и оставался бы там. Вашему брату особо не радуются, но и не прижимают. Пришел, заявил честно, никто не упрекнет.

— Не одну ночку думал над этим. Да нет, видно, заказано мне к вам. Тут, видно, и подохну. — Помолчав, Гулым спросил: — А ты как попал сюда, ежели не запретно сказать?

— Запретного ничего нет. Служил на торговом судне, в последний рейс японская подводная лодка потопила. Часа через четыре подобрали. Потом объявили, что, дескать, от нас правительство отказалось. Начали мы шуметь: ведь этой басне, и ребенок не поверит. Ну и угодили сюда, в приют. Двое были послабее, умерли, одного пристрелили, одного куда-то ночью увезли, а я еще скриплю… Мучают они, сволочи, на допросах, да только черта выпытают… По всему видно, скоро и мне конец…

— Чего бога гневишь? Чай, живой? — испуганно замахал руками Гулым.

— Ладно, не буду… Ты вот что, если мне каюк, после карцера разыщешь Артема Зотова и скажешь, что боцман Шамрай выдержал, — он попробовал подняться, но сморщился и безнадежно махнул рукой. — Вот тебе, говоришь, и бога гневить… Единственное только и цело, — показал он на свои большие огрубевшие руки. — Эх…

— Люты вы на японца, — заметил Гулым:

— На японца мы не люты, японец японцу рознь. На японских кровососов мы люты. Вы с ними заодно, и то люты…

— Вона! Нам они жизни не дают.

А нам?

— Ну вас теперича микада милует, не ввязывается в войну.

— Крепко вам японцы мозги засорили! Не милует, а боится промахнуться…

Шамрай неожиданно умолк и прислушался. Из коридора донесся приближающийся топот.

— Идут, милостивцы! — сердито сплюнул Шамрай и крепко выругался: — Помоги-ка встать.

— Лежал бы…

— Ну! — прикрикнул боцман.

Его лицо испугало Гулыма. Матрос привалился спиной к стене и скрестил руки на груди.

В карцер заглянул фельдшер. Он долго, с немым изумлением смотрел на матроса. Потом медленно подошел к нему и, поддев, как кочергу, ногу под его колени, резко толкнул. Боцман тяжело осел на пол. Японец с самодовольным видом отошел к двери и заговорил с сопровождавшим его офицером. Тот утвердительно кивнул головой. Указав на Гулыма, выкрикнул: