Тыл-фронт
Шрифт:
Тураевой стало душно.
— А в последнюю поездку слышала, что еще одного задержали. — Спекулянтка подала Тураевой бутылку и начала пересчитывать деньги. — Посидите, я налью вам рюмочку мадеры!
— Нет, Ксения Федоровна, благодарю! Очень тороплюсь…
В первое, же воскресенье сложив в чемодан пару стареньких платьев, туфли, две простыни, Тураева выехала в Уссурийск, сказав соседке, что хочет кое-что продать. В городе часа два пробыла на базаре, потом, собрав вещи, направилась на Деповскую. Медленно пройдя по противоположной стороне улицы
В билетном зале ее внимание привлек высокий лейтенант с продолговатым лицом и черными усиками. Рука его была на перевязи. По выражению глаз Тураева поняла, что он навеселе.
— Товарищ лейтенант, вы не возьмете мне билет до Сабурово? В общей кассе огромная очередь и давка — наградила его Тураева очаровательной, немножко смущенной улыбкой.
— Пожалуйста, с удовольствием, — любезно ответил Зудилин. — В общем зале, действительно, вавилонское столпотворение.
Вручив ему паспорт и деньги, Тураева отошла к окну. Она часто ловила на себе взгляд лейтенанта. В сереньком шерстяном платьице, в сапогах на полувенском каблучке, она выглядела простой и располагающей.
— Спасибо, товарищ лейтенант. Я и не знаю, как бы обошлась без вас, — все с той же, улыбкой поблагодарила она.
Пожалуйста, Татьяна Александровна. Я уже познакомился с вами по паспорту. А меня зовут Константин Константинович Зудилевский, — ему казалось, что так его фамилия звучит лучше. — Ехать будем вместе.
— Я надоем вам, право, — с заметным смущением проговорила Тураева. — Тем более. — у вас что-то с рукой.
— Ранение, — небрежно бросил Зудилин. — Пустяки.
В вагоне было душно, и она, расстегнув воротничок, доверчиво села совсем близко к лейтенанту.
— В Сабурово приедем в темноте, — взглянула она на Зудилина. — Вы тоже в Сабурово?
Зудилин молча кивнул головой.
— Мне хоть близко от станции. Как-то хорошо ехать домой, правда? Я не люблю быть в пути — в вагоне так неуютно… Хотя сейчас и дома не совсем весело, — с тихой грустью заключила она.
— Нет, дома всегда уютно: диван, книги, хорошая сигара или бутылка вина. Правда, сейчас пусто…
— И жутко, да? Вот и у меня мама уехала во Владивосток, а мне одной жутко как-то, нехорошо.
Они говорили о всяких, казавшихся приятными, пустяках. На одной из остановок, когда Зудилин стоял у окна вагона, мимо тяжело протянулись платформы с орудиями, прикрытыми брезентом. К лейтенанту подошла Тураева. «Новой системы. Внушительные», — подумала она.
— Устала сидеть. И вам наскучило, да? Ого, что это такое, — удивленно прошептала она, стоя за спиной Зудилина.
— Ночь будет темной и тревожной, — заметил он. — Видите, какой свинцовый горизонт. Если дождь, эх, прохватит меня! К самой границе надо…
— И как же вы пойдете? Опасно в такую ночь, встревожилась Тураева.
— Не знаю. Может, попутная машина
— Почему-то грустно делается к концу дороги и немножко чего-то жаль, — заговорила после некоторого молчания Тураева. — Все эти путевые встречи, разговоры, впечатления оставляют что-то хорошее, волнующее, правда? — она смотрела на Зудилина, высоко вскинув брови и сморщив по-девичьи гладкий лоб. Когда уже подъезжали, Тураева, как будто только что решившись, сказала:
— Право, мне за вас тревожно. Я бы предложила вам свою комнату. Я одна, — смущалась она. — Но как-то… Вы можете подумать бог знает что…
Зудилин погладил ее безвольную, руку.
* * *
В батарее Зудилин появился на следующий день с нездоровым, измятым лицом и припухшими, глазами. В офицерском блиндаже он застал одну Огурцову.
— А-а, Клава! — с фальшивой радостью воскликнул он. — Хозяйничаешь? Присаживайся, соскучился.
— Довольно, насиделась. Ты же вчера должен был приехать? Ночь у какой вдовушки провел?
— И тебя не обижу, — попытался отшутиться Зудилин.
— Противно с тобой разговаривать. Словом, вот что: или ты уломаешь политрука, чтобы меня демобилизовали, или я все расскажу ему. Понял? — не ожидая ответа, она вышла из блиндажа.
Первые признаки беременности, которую Огурцова ждала, как избавление от службы в армии, не обрадовали, а испугали ее. То, что ранее казалось, простым и естественным, вставало перед нею во всей сложности. Целые дни она не находила себе места, а вечерами, когда укладывалась на свою постель, давала волю слезам. Огурцова и сама не знала, почему плачет и о чем сожалеет.
Окончив в семнадцать лет семь классов, не по годам возмужавшая, она бросила учебу, увлеклась знакомствами, танцами, вечеринками, потом первое раскаяние, но страсть к увеселениям оказалась сильнее ее. Ничего не изменили и постоянные скандалы с матерью, ни материнские слезы.
В своем блиндаже Клавдия упала на нары, и затихла. К ней подсела Анастасия Васильевна.
— С лейтенантом встретилась? — спросила она.
— Тебе какое дело? Что ты все приглядываешься?
— Клава, ты беременна? — не отвечая ей, прямо спросила подруга.
— Что ты выдумываешь? — сорвалась с нар Клавдия. — С чего ты взяла?
— Ведь я, Клава, уже вдова, — с грустью отозвалась Анастасия Васильевна. — Пережила… — Эх, ты, дура! — не зло обругала ее Анастасия Васильевна. — От кого и что скрываешь? Сходи к старшему политруку и все расскажи.
* * *
Около дверей командирского блиндажа Клавдия долго стояла, не решаясь постучать.
— Чего мнешься? Там один старший политрук, заметил наблюдавший за ней часовой.