Уличная красотка

Новиков Александр Васильевич

Красоля

Я на песке рисую веткой, Тебе красивой глядя вслед. Не то блондинкой, не то брюнеткой, И называется портрет: «Красоля!»… А ты, с причала ноги свесив, На воду голову склоня, В каком-то тайном интересе Рисуешь, вроде бы, меня. «Красоля»… Размечет ветер холст песочный, Распустит вдаль круги вода, Но нас в одном портрете точно Не нарисуют никогда. «Красоля»… А значит — стой. А значит, летом Давай знакомиться уже. Давай висеть, как два портрета, Эх, друг у друга на душе. 2010 год

Крошка

Сохла над диваном у нее на стене гитара. На окне цветы, на душе цветы бредили дождем. И глазело зеркало в диван: ах, какая пара! Пара — ты да я, пара — ты да я. Ты да я вдвоем. Запускала

кольца в потолок томно сигарета, А на них верхом про любовь слова улетали прочь. И лежали сложены мы с ней, словно два билета На один сеанс, на большой сеанс под названьем «Ночь». И хотела допытаться дверь: долго ли пробуду? Не останусь ли, не застряну ли в ласковых руках? Глубоко ли в сердце положу милую причуду — Крошку, что летать может по ночам в белых облаках. Спотыкались тени на стене и крались до прихожей, И шептались в крик, и молчали вслух, и сплетались вновь. И была поделенная ночь — не одно и то же: Для соседей — шум, для меня — ночлег, для нее — любовь. Крошка. С треском сгораешь, как бабочка на фитиле. Крошка. Пляшет огонь. И я в крошечном греюсь тепле. 2009 год

Кто такая?

Каждый лист острием каблучка обходя, Через зеркало лужи порхая, Ты уходишь, и вслед то гудят, то глядят: Кто такая ты здесь, кто такая? Последит и отстанет последней луна, Ветер кудри щипнет, пролетая. Почему ты одна? Почему ты одна? Кто такая ты здесь, кто такая? Потерзают и бросятся мысли бежать, И слова — побрякушками в уши. Я вчера ее на ночь хотел удержать. Был не лучше других. Но — не хуже. А сегодня могу посчитать по всему На дороге случайной прохожей, Что раздеть догола не дано никому. Если только сама не поможет. 1994 год

Локон ее волос

Она несла себя легко, Как белый парус по толпе. Толпа сворачивала головы ей вслед. Но ни о чем и ни о ком в губах ее висел напев, И разминуться было б нам — так нет. Локон ее волос ласковой белой змеей Мне угодил на плечо. Локон ее волос только задел, Но до сих пор горячо. Все было так. Все было здесь. Так романтично и давно. Все как под музыку из глупых оперетт. И про меня, и про нее — все оборвалось, как кино. Нам посмотреть его хоть раз еще… Но нет. Локон ее волос ласковой белой змеей Мне угодил на плечо. Локон ее волос только задел, Но до сих пор горячо. Глаза промчались мимо глаз, Хоть — не слепой. И — не слепа. Нырнули горькие духи в дым сигарет. И разошлись. И нипочем не догадается толпа, Чьей эта женщина была. И — нет. Локон ее волос ласковой белой змеей Мне угодил на плечо. Локон ее волос только задел, Но до сих пор горячо. 1996 год

Луали

Столица напялила темный колпак И сбросила pr^et-`a-porter. Я пью, и меня развлекает толпа Туземного варьете. И гнется всех лучше красивая та С коралловой дальней земли И мне говорит языком живота, Что имя ее — Луали. И видится в танце мне предок ее, Не знавший ни букв, ни икон — Он держит сегодня в руках не копье, А сотовый телефон. И если я в гости приеду к нему, Не бросит меня на угли. Про это танцует на сцене в дыму Красавица Луали. Ей белые снеги покажутся — бред. И копьями с крыши — вода. И ей не понять, как в России поэт Не может щадить живота. Не может ни сползать на нем, ни сплясать, Ни даже сменять на рубли. Лишь только в дуэлях его искромсать За русскую Луали. 2003 год

Люблю сейчас

Ты помнишь, сорила осень Золотом по углам? И было нам двадцать восемь Ровно напополам. Ты ласково говорила: — Всему настает пора. — И эхо тех слов парило По уголкам двора. Я это золото мешал к вину И выпивал его зараз. А еще я так любил тебя одну. А впрочем, все еще люблю сейчас. Ты мне говорила грустно, Но били слова, как кнут, Что все золотые чувства Когда-нибудь опадут. Я думал совсем иначе. И мир — золотой богач, И осень — что нет богаче — Дождями пускались в плачь. Я в этом золоте топил луну На дне твоих печальных глаз… А еще я так любил тебя одну. А впрочем, все еще люблю сейчас. Но что-то сменилось в выси — На

север умчался юг — И все золотые кисти Ненужными стали вдруг. И сор золотой облезлый Слетел под веселый свист. А девочка та исчезла, Как с ветки кленовый лист. Я в этом золоте купал струну И выставлялся напоказ. А еще я так любил тебя одну, А впрочем, все еще люблю сейчас. 2007 год

Мариночка

Учились мы с Мариночкой, когда при слове «рок» Со страху залезали под кровати. Ей школа образцовая открыла сто дорог И выгнала ее за вырез в платье. Кричал директор что-то о бедламе И, тыча зло в Мариночкину грудь, Публично оскорблял ее «битлами», А под конец вдогонку крикнул: «Блудь!» Тогда словцо «эротика» считалось матерком, А первый бард считался отщепенцем. Катилась жизнь веселая на лозунгах верхом И бряцала по бубнам да бубенцам. Храня тебя, Марина, от разврата, И миллион таких еще Марин, Упорно не хотел кинотеатр Показывать раздетую Марлин. Ты нам тогда, Мариночка, мерещилась во сне — Совсем как из нерусского журнала, Где не регламентированы юбки по длине — Как ты была права, что бунтовала! Коль целый хор лысеющих мужчин Кричал: «Длинней подол и круче ворот!..» И миллион таких еще Марин Ему назло с ума сводили город. Бежали мы, Мариночка, на выставки картин В аллеи, где художник чист и беден, Где не сумеет высокопоставленный кретин Угробить скрипку глупым ором меди. Там на маэстро клифт с потертой фалдой, Но сколько ты ему ни заплати, Не нарисует женщину с кувалдой На стыках паровозного пути. Ты выросла. Все вынесла. А мой гитарный бой Сыграл поминки дикостям запретов. Мариночка, как нужен был твой с вырезом покрой Для первых бунтовщических куплетов. Прости меня теперь великодушно — Я ни один тебе не подарил, Хотя б за то, что самой непослушной Была среди бунтующих Марин. 1986 год

Маэстро

Посвящается А.Я. Якулову

Я дома у Маэстро Пью чай и дую сгоряча. И рухну ниц на кресло, Когда смычок сорвется от плеча. И скрипка, за три века Не раскричавшая души, Луне поднимет веко И тишину растормошит. Я дома у Маэстро Из трубки пробую табак. Молчит, не скрипнет кресло, И кольца дыма вязнут на губах. Смычок все чаще, чаще, То плача, то смеясь, то злясь… Маэстро — настоящий. И настоящий князь. Я дома у Маэстро Гоняю водку над столом. Я с ним, как в ходе крестном, За скрипкой этой лезу напролом. Склоняюсь над гитарой, Смычком его крещен. Маэстро ведь не старый, Мы поживем еще! Я в полночь по столице Уйду, сжимая воротник, Чтоб в тишину ввалиться, Как в бухту после шторма бриг. Простимся на улыбках, Он в гости снова позовет. И горько мне, что скрипка Его переживет. 1998 год

Милосердная сестра

Милосердная сестра, Излечи нас, иже спятим. Словом Веры и Добра Поднеси нам крест с распятьем. Дай нам Слово. Слово — бог. У казенной койки нашей Не заглушит стук сапог Тихой поступи монашьей. Да отвадит боль от ран Жест послушницы всесильной, Чья душа — уже есть Храм, Лучший Храм на всей России. И раскаянья искра, Может, вспыхнет в нас, как пламя. Милосердная сестра, Дай нам Веру. Веруй с нами. 1989 год

Монашенка

Постригалась тихо, без апломба, Без благословения в миру. С корочками вузова диплома Из полнометражки — в конуру. — Монастырский хлеб, опомнись, пресен!.. — Чур! Сутана — вечно! Не фата!.. Постригалась натрезво. Без песен. Грешная все это суета. Скорбное, без лейбл, сукно сутаны Терто пересудами до дыр. Приведись удариться в путаны — Словом не обмолвился бы мир! Ксения, послушница теперь уж, Грех земной поклонами отвесь. Поступай, как знаешь, если веришь. Впрочем, смысл жизни в том и есть. Бог тебе, монашенка, указка. С легкой, значит, все Его руки. Мы — другие, мы не верим в сказки — Гордые без веры дураки. Мы дерзаем, бьемся и воюем Что-то в этом мире изменить: То в огонь свечи истошно дуем, То истошно силимся звонить. С левого колена да на право — Нам не до камней монастыря! От роду безбожная орава. В теменище. Без поводыря. Ксения… Послушница всего лишь. Безфамильна — имя в мире — тлен. Может, часть и нашего отмолишь? Если так, дай Бог тебе колен. 1986 год