В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
Сегодня я наконец тоже пассажир жашковского поезда. Дорога из Меджибожа и Деражни в Погребище идет через Казатин.
Утро солнечное, свежее, до края налитое крупной ночной росой, наполненное жужжанием пчел, спешащих на работу. Не знаю, что обо мне подумала проводница, наблюдая, как я приглашаю в вагон попутчиков, как некогда извозчик приглашал в фаэтон пассажиров, и чуть ли не у каждого спрашиваю, не из Погребища ли он.
— А сами вы, извините, из Погребища? — спросила, когда поезд уже тронулся, девушка, сидевшая напротив меня, у полуоткрытого окна. Она держала на коленях картонную коробку с нарисованной на крышке
— Я когда-то жил в Погребище, — отвечаю я.
— Перед войной? — спрашивает она.
— Еще раньше.
— А теперь?
Я сказал ей, где теперь живу.
— Тогда я хочу у вас что-то спросить. — Девушка достала из коробки пару светлых узконосых туфелек на тонких высоких каблучках. — Такие туфли носят сейчас в Москве? Я их купила в Киеве. Специально ездила. Хотела купить «болонью», но не было моего размера. Зато мне повезло в другом — достала «Антимиры» Вознесенского.
Если б она так не любовалась своими туфельками, я бы ей, наверно, сказал, что, насколько мне известно, такие туфли как будто вышли из моды. Но что за «болоньями» модницы не очень уж гоняются, я ей сказал, а то, чего доброго, снова поедет в Киев. Что же касается «Антимиров» Вознесенского, то с этим ей действительно повезло: хорошая книга никогда не выходит из моды.
Наблюдая, как заботливо девушка заворачивает свои туфельки в тонкую прозрачную бумагу, как сияют ее карие продолговатые глаза, я невольно подумал: не придется ли мне, благодаря этому случайному знакомству, побывать на местечковой свадьбе.
— А кого вы в Погребище знаете? — спрашивает она меня.
Начинаю перечислять:
— Соломона-шапочника, Хайкеля-портного, Аврама-рыбака, Арона-носилыцика и девять сестер, каждую из которых называли девяткой…
Девушка смотрит на меня с удивлением. Очевидно, названных мной давно уже нет на свете, она о таких не слыхала. Мне кажется, она уже не верит, что я из Погребища.
Перепрыгиваю еще через пару десятков лет. Перехожу к более молодому поколению, начинаю называть ей фамилии земляков, с которыми я встречался в разных городах и при разных обстоятельствах. Но и этих она не знает и опять смотрит на меня, словно я выдаю себя не за того, кто я есть. Тогда я начинаю описывать базарную площадь за старой деревянной синагогой, сгоревшую мельницу, зеленую узкую улочку возле костела, большой сарай Эли-«татарина», где некогда играли бродячие еврейские комедианты…
— Вы и теперь не верите, что я погребищенский?
Девушка молчит. Чувствую, что местечко, о котором я ей рассказываю, кажется ей этаким музеем с экспонатами из далекого-далекого прошлого.
В вагоне становится шумно. Поезд незаметно проехал шестьдесят километров из Казатина в Погребище. Все спешат к выходу.
— В ваше время тоже выходили в Ржевуске или ездили до самого Погребища?
— В наше время тоже выходили в Ржевуске, — отвечаю девушке, которая все время словно экзаменует меня.
— Ой, что мы сидим! Мы останемся с вами без места в автобусе. Только смотрите не перепутайте в спешке, не садитесь в автобус, идущий на сахарозавод.
— Если я не ошибаюсь, отсюда до местечка…
— Почти четыре километра, — подсказывает мне девушка. — Но охотников идти пешком в местечко, как в ваше время, сейчас не найдете. Все хотят ехать. Если вы не хотите остаться в Ржевуске до
— Почему до вечера?
— Вопросы, товарищ, будете задавать потом, — вмешался пассажир с веселыми глазами. — Приготовьтесь лучше к марафону, который сейчас начнется.
После этих предупреждений я все же выбрался из вагона последним и, вместо того чтобы пуститься бегом к автобусу, пошел к бывшему вокзалу, осевшему низкому домику, дремавшему в тени развесистого каштана.
Мы не виделись несколько десятков лет. Помнит ли этот заброшенный домик далекое пасхальное утро и вдову Добу-Роху с сиротами, которая убежала отсюда, спасаясь от нового петлюровского погрома? Я помню все, как будто это было вчера: большой медный колокол с привязанной к его языку веревкой, синюю вывеску под крышей, белые фарфоровые изоляторы над окном, от которых к телеграфным столбам тянулись провода.
Теперь вокзал здесь другой — белый каменный дом, стоящий в центре перрона, но я заранее знаю, что он в моей памяти не сохранится. Этого не допустит старый, заброшенный вокзальчик, так же как старое Погребище заслонит от меня новое, которое мне сейчас предстоит наконец увидеть.
Так оно и было.
Стою посреди местечка, возле аптеки, где я вышел из переполненного автобуса, и вижу перед собой лишь далекое прошлое, которое давно исчезло вместе с вросшими в землю домишками с соломенными крышами, рыбными и мясными рядами в конце улицы, и не вижу новых домов, стоящих вокруг меня, садов и огородов, асфальтированных тротуаров… Никого возле меня нет, но в ушах у меня звучит: «Это Погребище! Это Погребище!..» Это я сам с собой говорю.
Увидев домик с завалинкой, я останавливаюсь, как если б предо мной оказался старый знакомый. А когда мне дальше встретился довольно большой полуразрушенный дом, с низко осевшим крыльцом, красными ставнями на ржавых петлях, с ободранной крышей, я вошел туда и долго не мог оставить немые облезлые стены. Память моя лихорадочно листала страницу за страницей давно прошедших лет. Нет, я не ошибаюсь. Здесь, именно здесь, жил беженец Янкель из Шяуляя, работавший на сахарном заводе, убитый во время погрома.
Те, что видели меня среди этих полуразрушенных стен, наверно, подумали, что я строитель, техник или прораб, который пришел осмотреть место, где скоро поднимется новое здание.
Возвращаюсь к красному домику, где находится аптека. Вхожу туда. Аптекарь, высокий, стройный мужчина с седой бородкой, в золоченом старомодном пенсне, молча наблюдает, как я присматриваюсь к светлым, облицованным кафелем стенам, к флаконам и баночкам на полках и в шкафах. Куда исчезли длинные, загнутые, с черными широкими кантами этикетки на бутылках с микстурами, наводившие на нас, детей, неимоверный страх?
— Что вы хотели? — спросил у меня аптекарь, поправляя на носу пенсне.
Девушка в белоснежном халате, открывшая в эту минуту застекленную дверь и позвавшая аптекаря к телефону, вывела меня из неловкого положения: я не знал бы, что ответить аптекарю, мне ничего не надо было, меня привела сюда разбуженная память…
Я, конечно, не ожидал, что мне придется расспрашивать, где здесь стоял дом шапочника Шолома. Переулок, который мне запомнился как большая, шумная улица с множеством домов, один выше другого и один краше другого, на поверку оказался маленькой, узкой улочкой, телега, кажется, здесь не проедет.