В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

Ударная единица

Даже следа не осталось от того пыльного тракта, по которому я много лет назад несколько часов тащился сюда на подводе с балагулой. Сейчас из Меджибожа в Деражню ведет широкая асфальтированная дорога, такая же, как проскуровская. И путешествие длится так недолго, что не успеваешь оглянуться. А если б оно длилось дольше? Все равно я не заметил бы времени. Едва я забрался в автобус, как мысленно перенесся на платформу с гулким медным колоколом и с надписью «Станция Деражня», на ту самую станцию, на которой шолом-алейхемовский местечковый неудачник встретил въедливого немца и привел его к себе на постой. Кто после этого, скажите, услышав название «Деражня», не улыбнется?

Нанять извозчика, который отвез бы меня в «фешенебельный

готель», мне не пришлось не только потому, что здесь, как и везде, наверно, давно забыли, что такое извозчик, а Деражня городок не маленький. Мне не понадобился транспорт потому, что гостиница — двухэтажный деревянный дом — находится здесь по соседству с автобусной станцией и железнодорожным вокзалом. В гостиницу я попал в самый разгар уборки. От перевернутых коек густо несло керосином, как когда-то перед Пейсахом. Мне суждено было, как видно, что-то еще застать из прежней Деражни и вспомнить еще раз незадачливого героя из шолом-алейхемовского «Немца».

Суждено так суждено! И пока из гостиницы не выдохнется запах керосина, пройдусь немного по улице, начинающейся у вокзала и ведущей куда-то вдаль. Улица одета в зелень, и пока еще я не обнаружил примет, по которым Деражня, как утверждал меджибожский владелец коз, по логике вещей в ближайшем будущем превратится в город.

Конечно, Деражня, и это сразу видно, гораздо больше Меджибожа. Местечко, собственно говоря, состоит из двух весьма отдаленных друг от друга частей. Так, между прочим, строились когда-то многие городки и местечки. Без извозчичьей брички в таких поселках не добирались до станции. Не узнаю знакомых улиц Деражни, ни расположенных рядом со станцией, ни отдаленных от нее. Отдаленная часть местечка напоминает мне Меджибож: сильно поредевшие улицы, между одним и другим домом сады, огороды во дворах, куры, из-за сарайчиков выглядывают козы — в общем, пахнет деревней. Часть местечка, примыкающая к станции, другая: дома выглядят новыми, и многие из них действительно новые, и стоят они недалеко друг от друга.

Какая из двух частей Деражни сегодня перевешивает и какая будет перевешивать в будущем?

Чтоб узнать об этом и о многом другом, стоило зайти в райисполком. Так я и поступил. Но есть такие вопросы, которые возникают совершенно неожиданно. Вот, например, захотелось вдруг узнать, где здесь жил шолом-алейхемовский герой, который сдал приезжему немцу квартиру и прославил этим Деражню на весь мир. Но мужчина с двумя полными ведрами, которого я остановил на середине тротуара, отбил у меня желание искать знаменитый «постоялый двор». Он посмотрел на меня как кассир в банке, неохотно процедил несколько слов:

— А зачем вам это нужно?

Между нами неожиданно вырос светловолосый богатырь в темной вельветовой толстовке.

— Вот этого, — сказал он, указывая на стройного человека, — лучше встретить с пустыми ведрами, чем с полными. Спросите ради интереса, какой сегодня день? Вы думаете, он вам скажет? Боже упаси! Мы называем его «деражнинский нытик». Все у него тайна, и на все смотрит мрачно.

«Нытик» подхватил свои ведра и пошел вперед, напевая:

Налетайте, налетайте На мои товары! Где еще теперь такие Славные базары?..

Богатырь провожает его с улыбкой:

— Это он кинул камушек в мой огород, хочет, так сказать, очернить меня в ваших глазах.

— Чем же?

— Ну хотя бы тем, что я здесь заведую рынком. Человек, имеющий отношение к рынку, теперь не в большом почете, недолюбливают здесь таких. Вы думаете, что я охотник до этого? По профессии ведь я кузнец. Но дисциплина есть дисциплина. Я коммунист, и не со вчерашнего дня. Куда меня партия посылает, туда я иду. Меня когда-то послали в председатели сельсовета — пошел в председатели. А когда партия мне сказала: «Товарищ Израиль Грач, организуй в местечке колхоз», разве стал я возражать? Вернувшись с войны, я, честно говоря, хотел вернуться к кувалде, к горну. Я это люблю, понимаете?

Он разглаживает двумя пальцами вельветовую толстовку,

перетянутую узким кавказским ремешком, и продолжает рассказывать, словно хочет передо мной оправдаться за то, что согласился здесь быть директором рынка:

— До должности «Налетайте, налетайте на мои товары» я перебывал на самых разных работах, был, как говорили у нас в армии, ударной единицей, — только и делали, что перебрасывали меня с одного фронта на другой. Но когда меня перебросили на торговый фронт, то что вам сказать?.. Я ссылался на то, что ничего не понимаю в торговле, что никто из моей родни — ни дедушка, ни прадедушка — торговлей не занимался и не хотел заниматься, даже намекал на то, что въехал в седьмой десяток, а человек, который еще четыре года назад спокойно мог уйти на пенсию, уже не та ударная единица, которую перебрасывают с одного фронта на другой. Мне дали высказаться, внимательно выслушали все мои доводы, но кончилось это тем, что я отрапортовал: «Есть принять дела!» И представьте себе, новая должность принесла мне уже немало почетных грамот.

Стою, слушаю и думаю про себя: человек этот во время войны обошел, наверно, полсвета, но до сих пор в нем чувствуется житель местечка: взять и остановить посреди улицы незнакомого человека и выкладывать ему чуть ли не все, что в жизни с ним произошло. Меня бы не удивило нисколько, если бы он стал тут же меня расспрашивать, откуда я, кто я и зачем я сюда приехал. Я ждал этого. Но Израиль Грач спросил меня о другом:

— Так что вы хотели узнать у нашего «нытика»? О немце с трубкой в зубах, который так жестоко поступил с нашим земляком? От того немца, будь он проклят, можно было спастись, он душу не отнимал. — Израиль Грач взял меня под руку: — Пойдемте, я покажу, что натворили здесь сыновья и внуки того немца…

Он ввел меня в ближайший двор, переходивший в поле с ветряными мельницами, показал мне рукой на рыжие глинистые холмы, освещенные высоким солнцем, и, глотая слезы, сокрушенно спросил у себя, у меня, у безбрежного мира:

— Как можно это забыть?!

Из-за ветряных мельниц с неподвижными крыльями выплыла большая туча. Она закрыла солнце и тенью своей прикрыла могилы безвинно замученных людей. А когда туча прошла, мне показалось, что само солнце стало к изголовью «красных глубоких глиняных ям» [10] .

10

Имеется в виду стихотворение Самуила Галкина (1897–1960) «Глубокие ямы, красная глина».

Когда мы вернулись на улицу, Израиль Грач все же спросил:

— Так кто вы, если не секрет?

Возможно, если б он, как меджибожский пенсионер с недостающим стажем, подсказал мне, кто я, примерно, такой, откуда я, примерно, приехал и чем, примерно, занимаюсь, я не стал бы, возможно, ему возражать. Но Израиль Грач, как я видел, не собирался мне подсказывать, и я не стал от него скрывать, кто я такой и зачем я сюда приехал.

— Слушайте, так что вы молчите? — Он как-то сразу оживился. — У-ва, вот это гость! Ну а как вас звать-величать, если это не секрет? Если вы еврейский писатель, то я вас должен знать. У-ва! Зевины когда узнают, что приехал… Как, вы сказали, ваша фамилия?.. Ну конечно, слыхал. А как же! И прислал вас сюда еврейский журнал, как я понимаю — «Геймланд». Ну так раньше всего вы должны повидаться с Зевиными. Знаете, что я вам скажу? Не мешало бы, если бы вы здесь провели литературный вечер. Никакого клуба или другого большого помещения, как в прошлые годы, не понадобится. Для тридцати небольших еврейских семейств, вернувшихся в Деражню из эвакуации, хватит красного уголка на нашем промкомбинате. Но какое это имеет значение! Деревья в редком лесочке требуют того же, что деревья в густом лесу, порой даже больше! Если б только Зевины знали, что вы приехали! Я спешу на службу, а так бы забежал и обрадовал их. Позвольте, может быть, вы хотите посмотреть наш базар? Но если вы не сразу уедете, то лучше отложить это на воскресенье. Вот если б вы приехали вчера! В четверг у нас тоже базарный день, в четверг и в воскресенье.