В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

Не успел я вернуться в гостиницу, как постучали ко мне в дверь. В комнату вошла улыбающаяся супружеская чета. Ему, вероятно, восемьдесят, как поется в песне, а ей семьдесят. Но он без остроконечной бородки, как поется в той же песенке, а она без двойного подбородка.

— Мы за вами пришли, — сказали они в один голос. — Наша фамилия Зевины. Почему вы не дали знать, что приезжаете? Мы бы вас встретили. До войны, когда к нам приезжали…

— Зачем ты все это рассказываешь? — перебила Александра Зевина его супруга, смотревшая на мужа влюбленными лучистыми глазами. — Разве они не знают, кто такой Александр Зевин? Разве они не бывали в Новозлатополе? Должна

вам сказать, — обратилась она ко мне, — что ни одно культурное мероприятие у нас в Новозлатополе не обходилось без моего Сендера. После войны мы переехали сюда, в Деражню. А здесь, вы думаете…

— Ну ладно, хватит обо мне, — просит Александр Зевин жену. — Пусть нам лучше расскажет что-нибудь гость, они ведь прибыли из большого мира. О себе я могу сказать одно: люблю книгу!

— Что значит люблю?! Люблю — это не то слово, — снова вступает в разговор его супруга. — Из-за этой любви, если хотите знать, он стал теперь переплетчиком. Не знаю, есть ли такая книга, которую он не прочел бы, прежде чем переплести.

— А, оставь, хватит уже обо мне…

— Извините, — обратился я к ним уже на улице, — куда вы меня собираетесь повести?

— Что значит куда? — отвечают они вместе. — Мы хотим показать вам Деражню.

Но еще раз пройтись по Деражне мне не пришлось. Недалеко от места, где мы стояли, вдруг открылась калитка и полная женщина с несколькими нитками кораллов на белой шее преградила нам дорогу:

— Куда вы ведете гостя?!

Зевины даже рта не успели раскрыть, как я уже был во дворе. То ли потому, что двор, куда я попал, находился в самом центре местечка и заборчик там был невысокий, так что каждого, кто проходил мимо, видели оттуда, то ли потому, что это было заранее обговорено и нарочно устроено, но не прошло и четверти часа, как во дворе уже не хватало скамеек.

Среди тех, кто пришел позже и остался без места, были директор рынка Израиль Грач и местный «нытик», который так оперся о яблоню, словно собирался ее завалить.

Кроме «нытика», здесь, кажется, не было человека, который не предложил бы мне материал из жизни на целых десять книг сразу: садись и пиши. Но этому мешал «нытик». Не успевал кто-либо из присутствующих начать рассказывать о прошлом, как он тут же вставлял в рассказ свое особое «Эт!», что приблизительно должно было означать: «Нашел что рассказывать!» или «Не крути человеку голову!» Но так как каждый все-таки кое-что поведал о себе, то и он о себе рассказал, но очень коротко, точно каждое его слово на вес золота. Он заведовал маслозаводом в соседней деревне, но вот уже третий год, как он «накладник». Что это такое? Надо знать бухгалтерию: словцо это он произвел от «накладных расходов». Он пенсионер, а пенсионеры — это «накладные расходы».

Тут на него набросились Зевины:

— А кто вам велит быть «накладным расходом»? Почему такой человек, как вы, не может работать? Вы же выглядите как молодой человек, у вас даже нет живота!

— Делайте каждое утро час-полтора зарядку, как я делаю, и вы тоже будете молодые и забудете про животы.

— Так что вы все-таки решили? — вмешался в разговор Израиль Грач. — Вы таки поедете в Ермолинец, Ружицу, Острополь и в другие соседние местечки? — И вместо меня ответил на свой же вопрос: — Раз вы побывали в Меджибоже, Летичеве, Деражне, вам дальше ехать незачем. Везде то же самое. Или полуместечко-полудеревня, как Меджибож, или полугород-полуместечко, как наша Деражня. Я не берусь предсказывать, что здесь будет потом, но ваши поэты давно уже прочли поминальную по нашим местечкам…

— Вы имеете

в виду Изи Харика и Ицика Фефера? — спрашивает «накладник», подпирающий яблоню.

— Я знаю одно, — отвечает Грач, — я люблю Деражню и вообще люблю местечко. Это надо чувствовать.

— Согласен, — кивает головой «накладник», — но что вы этим хотите сказать, товарищ директор рынка?

— Я хочу сказать, что в местечках остались наши корни, глубокие корни, и от этого не отмахнешься. Кто может в нынешние времена предсказать, что будет с местечками через несколько лет? Я был недавно в Москве, и знаете, что мне бросилось в глаза? Подъемные краны в самом центре города. А несколько лет назад в той же Москве башенные краны стояли главным образом на окраинах. Какой из этого можно сделать вывод, вы спросите?

— Ну да, действительно?

— Вывод такой: краны ставят там, где их нужно ставить. То же самое в наших местечках. Во многих из них, я слышал в райисполкоме, скоро развернется строительство. В некоторых уже строятся сахарные и консервные заводы. Нет, нет, не такие, как в Меджибоже, настоящие, такие, как сахарный завод, который строят у нас. А со временем в местечках начнут строить трикотажные фабрики. Что, у нас мало шерсти? Зачем вывозить, когда все это можно перерабатывать на месте?

— Согласен, ну а дальше что?

— А дальше что? Если будут в местечках заводы, фабрики, мастерские, то будет молодежь. А там, где есть молодежь, продолжается жизнь. Разве не так, реб «накладник»?

Тот молча кивает головой и произносит свое многозначительное «Эт!».

— Что — «эт», чего — «эт»? — налетает на него Александр Зевин и тут же обращается ко мне: — Как я понимаю, вы приехали сюда затем, чтобы увидеть нынешнее местечко. Тогда послушайте меня. Если вы действительно хотите увидеть нынешнее местечко, сегодняшнее, так съездите в Проскуров, то есть в Хмельницкий.

— ?!

— Да, да, послушайте меня!

И я его послушал. Но прежде чем побывать в областном центре Хмельницкий и посмотреть на настоящее местечко, я заехал в Погребище.

Болотинка

Много лет на письменном столе моем лежит старое железнодорожное расписание. Расписание это как старый календарь: пользоваться им уже нельзя, все переменилось — номера поездов, время их отправления и время их прибытия. А сколько с тех пор прибавилось новых железных дорог и станций! Но случается, что рука невольно тянется к старому расписанию, раскрывает страницу, где обозначено Погребище, и я вижу перед собой местечко далекого детства. И меня охватывает такая щемящая тоска, что я тут же даю себе обет этим летом непременно съездить туда.

Но лето быстро проходит — лето за летом, лето за летом… Не помню случая, чтобы я, проезжая станцию Казатин, не вышел на перрон и не направился на платформу, с которой поезда уходят на Жашков. Они проходят мимо Погребища, всего шестьдесят с чем-то километров отсюда, час-полтора езды.

Не пересчитать рельсы на станции Казатин, не проходит и часа, чтобы не промчалось несколько поездов. Они здесь не задерживаются. Постоят пять-десять минут и отправляются дальше. Но жашковский поезд — другой. Он не лезет на первую платформу, приходит без шума и целый час терпеливо ждет. И пассажирам передаются его спокойствие и медлительность: никто не спешит, никто не толкается, никто не боится опоздать. Он скромно стоит на боковой платформе. И, кроме меня, никто, кажется, не спрашивает у проводников, куда этот поезд идет. У него, видимо, свои постоянные пассажиры.