В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
— Я пошел бы с вами на кладбище. Вот оно. — Шая показывает на холм, выглядывающий из-за деревьев. — Но мне просто тяжело сейчас. Поторопитесь, наш Михайло, кладбищенский сторож Михайло Носик, может уйти, а без него вы там ничего не найдете.
Впервые поднимаюсь на эту гору, впервые вхожу в эти ворота. Когда хоронили моего убитого брата и когда хоронили отца, памятников им поставить уже не успели. Иду осторожно между полузавалившихся надгробий и ищу их могилы. Только где их найдешь?
— Шолом алейхем! Кого вы здесь ищете, дорогой товарищ?
Возле меня стоит человек со сверкающей косой
— Так, так. Значит, жили вы у шапочника Шолома. Вопрос, знал ли я Шолома Брусиловского. Кого, дорогой, я не знал здесь и не знаю? Я сорок с лишним лет служу на кладбище. Сначала я был здесь сторожем. Днем пас у местных хозяев коз и коров, а ночью охранял кладбище. Теперь, слава богу, я и то и другое вместе — и сторож и могильщик. Пойдемте, дорогой человек, и я покажу вам, где здесь лежит Брусиловский. А сына его, Арчика-чекиста, вы помните? Боевой был парень. А вот здесь лежит рыбак Авремл, Авраам Цирульник, тоже из беженцев. А кто здесь лежит? Сейчас скажу. Здесь погребен носильщик Аарон, крепкий был человек. Сын его Ошер заведует у нас коммунхозом.
Михайло Носик останавливается чуть ли не у каждой могилы.
— Бухгалтера Ораторского, царство ему небесное, вы знали? — спрашивает он меня, поправляя на свеженасыпанном холмике деревянную дощечку с надписью: «Тут похоронен…» — Он был евреем старой закваски. Без него местечко осталось как без старосты. Без него ничего здесь не делалось. Кто, по-вашему, собирает теперь вместо него деньги на благотворительные цели во время похорон? Я, конечно. Лично мне этих денег не надо. Живу со своего хозяйства. Меня кормят несколько соток земли, что я засеваю. И кое-что перепадает от приезжих земляков. Нет такого дня, особенно летом, чтобы не было здесь посетителей. И каждому надо показать, где лежат его родственники. Потому что много памятников после Гитлера, будь он проклят, здесь у нас не осталось. Что мне пришлось пережить от немцев из-за этого кладбища, я не пожелаю злейшему врагу своему. Трудно быть могильщиком на еврейском кладбище. Где вы еще найдете столько братских могил!
Стоим возле густо заросшей братской могилы, где лежит мой брат Шика. И мысленно я вижу другую братскую могилу, в литовском местечке Янишки. Там, в поле, возле синего озера, легло в братскую могилу целое местечко, и среди жертв гитлеровской резни — мой второй брат Рувим-Генех со всей своей семьей.
Где похоронен мой третий погибший брат? Об этом мне никто не расскажет — ни дерево, стоявшее там, ни птица, пролетавшая мимо. Землю, за которую брат мой, красноармеец Эля, погиб, несколько раз перерыли снаряды и бомбы.
— Ваш отец, говорите, умер вскоре после погрома? Он должен, я думаю, лежать в одной из этих могил…
Приблизительно то же самое несколько лет назад сказал мне кладбищенский сторож в Полтаве, помогавший мне найти там могилу моей рано умершей матери.
Когда Михайло Максимович
Как ни велико местечко, нового человека здесь замечают сразу, тем более если он отсюда родом. Уже назавтра мне просто не давали проходу. Меня то и дело останавливали и приглашали к себе. А стоит разговориться — и время течет как вода.
За день до отъезда меня встретил на улице Шлойме с Болотинки и устроил мне вроде допроса: где я здесь побывал, что я здесь видел, что мне здесь понравилось? Узнав, что я еще не был в парке, он чуть не подпрыгнул:
— Послушайте только, скоро неделя, как человек здесь находится, и не побывал еще в парке! Вы, наверно, думаете, что это прежний чахлый садик?
Шлойме с Болотинки, бесспорно, прав. Это не прежний садик, это парк с аллеями, с клумбами, с танцевальной площадкой и пляшущей молодежью.
Одной из тропинок спускаюсь к берегу Роси.
Луна на том берегу реки. Пока она доберется до местечка, ей придется долго плыть над лесом, над лугом, над высокой горой. В вечернем сумраке, принявшем, как и река, вишневый оттенок, ярко сияет огнями сахарозавод.
— Пейзаж для Левитана. Но и завод здесь к месту. Без него луг слился бы с темнотой, потерял бы свою поэтичность.
Возле меня стоят несколько молодых людей, очевидно старшеклассники. Пожилой человек, наверное их учитель, помогает им выбрать пейзаж для рисования.
Луна бросает в потемневшее зеркало реки серебряные блюдца. Течение их подхватывает и уносит в камыши. В камышах проснулись лягушки и начали весело квакать. На голос их отзываются кузнечики в траве, птицы на деревьях. А серебряных блюдец все больше и больше. Они уже заняли половину реки. И в таинственные отзвуки летней ночи вплетается далекая песня. Дышит грустью и лаской голос аккордеона, и вместе с ним поют деревенские парни и девушки.
Иду по тропинке вдоль тихого низкого берега. С заречного луга, где только что слышались песни, теперь доносятся звуки скрипки. Они приближаются. Они уже близко. На светлой воде покачивается лодочка, она подплывает к берегу, и из нее, держась за руки, выходят парень и девушка. У парня висит на плече транзистор. Вот откуда, оказывается, доносились чудесное пение и звуки скрипки.
Когда молодая пара прошла мимо меня, я едва удержался от восклицания: «Это же она!»
Да, это та самая девушка, с которой я ехал в вагоне. И она в туфельках, ради которых ездила в Киев. Но я ее не остановил. Кто останавливает в такую лунную ночь девушку и парня?
Утром я был уже в Шпиценице. Оттуда поехал в Белиловку, в Тетиев, в Монастырище… И как нет на свете двух одинаковых людей, так нет одинаковых местечек. Каждое имеет свое лицо, свою душу. Какое из них можно назвать настоящим современным местечком? Дадут ли на это ответ мои путевые картины после того, как я последую совету деражнинского переплетчика Александра Зевина и побываю также в Хмельницком?
Пока я в дороге. Сижу в уманском поезде, который везет меня в Казатин.