В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

их и повторяли друг другу наизусть. Это можно сравнить разве с энтузиазмом к

Гете в Германии. Когда министр народного просвещения и духовных дел князь А.

Н. Голицын представил императору Александру Павловичу экземпляр этих

стихотворений, государь выразил автору совершенное свое удовольствие,

пожаловавши ему брильянтовый перстень с вензелевым своим изображением и

4000 руб. ежегодного пожизненного пенсиона. Царские милости встретили в

душе автора такой отзыв,

который достоин известности. Он до сих пор тайно

сохранялся в одном частном письме его из Дерпта. "Пенсион, который дал мне

государь (говорит он другу, вызывавшему его оттуда в Москву), который я

считаю наградою за добрую надежду, налагает на меня обязанность трудиться,

дорожить временем и успокоить совесть свою, написав что-нибудь важное. Слава

достойная есть для меня теперь то же, что благодарность. Чтобы работать

порядком, надобно сидеть на месте, а чтобы написать что-нибудь важное,

надобно собрать для этого материалы. У меня сделан план: он требует множества

материалов исторических. Того, откуда я их почерпнуть должен, с собою взять не

могу -- а время между тем летит. Что, если оно улетит и умчит с собою

возможность что-нибудь сделать? Я столько потерял времени, что теперь каждая

минута кажется важною. Вся моя протекшая жизнь есть не иное что, как жертва

мечтам -- жалкая жертва! и боюсь, не потерял ли я уже возможности пользоваться

настоящим. Мне нельзя перетащить с собою всех своих книг; а большая часть их

будет мне нужна если не для чтения, то для справок. Сверх того, я беру здесь

лекцию, именно для моего плана весьма важную. Она продолжится от февраля до

конца мая и должна облегчить мне большой труд. Одним словом, в нынешнем и

будущем году я должен написать что-нибудь важное: без этого душа не будет на

месте. Я не должен обмануть надежды царской".

X

Между тем как Жуковский с такою строгостью судил себя и готовился к

новому поэтическому труду с такою добросовестностью, судьбе угодно было

послать неожиданный оборот кабинетным его занятиям. Ему было суждено

соединить с живою поэзиею тихую педагогию. Он избран был для преподавания

уроков русского языка государыне великой княгине, ныне императрице

Александре Феодоровне. Ничего нет назидательнее, как созерцание и изучение

жизни великого человека, особенно во время переходов его с одного поприща на

другое, когда он должен не только показать новые силы ума, но и быстро усвоить

новые способы занятий. В этих-то случаях Жуковский и представляет собою

образец, достойный подражания. С удивительным спокойствием и терпением он

принялся

за обработывание грамматики русского языка22 и особенно за

исследование глаголов его, этой загадки, до сих пор вполне не разгаданной.

Жуковский чувствовал, что надобно собственным взглядом и собственными

соображениями переселить науку в душу свою, когда приходится в ее лабиринт

вводить другое лицо. Чужая система, как бы хороша ни была она, не срастается

органически с нашими суждениями. Слова, приготовленные для нас чужим умом,

как-то неубедительны в устах наших. Им следует выработаться в нашей душе и

звучать силою собственного убеждения нашего. Он ревностно обработал каждую

часть русской грамматики и так облегчил спряжения, что ему самому весело было

с любопытствующими рассматривать узоры этих иероглифов. Об одном нельзя не

пожалеть: Жуковский в продолжение следующих годов жизни много составил

руководств и пособий по разным наукам, а ничего не издал для общего

употребления. Сперва удерживался он естественною скромностью, а наконец

продолжительная разлука с друзьями и отечеством не допустили его до

исполнения мысли, которую он лелеял и о которой беспрестанно говорил в своих

письмах. "Чтобы обратиться к моим педагогическим занятиям (которые не без

поэзии), -- писал он в последнее время, -- я желал бы составить полный курс

домашнего, систематического учения, составить его так, чтобы он мог

пригодиться и в других семействах, чтобы отцы и матери могли им пользоваться,

не прибегая к помощи наемников. Но удастся ли это? Глаза служат плохо;

работать долго стоя, как я привык прежде, уже не могу: ноги устают; сидя

работать также долго не могу: кровь бежит в голову. И как нарочно, думая, что в

1848 году отправлюсь в Россию, я все свои педагогические работы отослал вместе

с нужными книгами в Петербург. Надобно начинать снова; время не терпит. А

когда буду на месте -- как узнать? Еще не знаю, где будет мое место!" В другом

письме об этом же предмете он говорит: "Я не намерен печатать ничего в прозе,

кроме разве моих грамматических таблиц, моей живописной азбуки, моей

живописной Священной истории, моей мнемонической арифметики и моего

исторического атласа древней истории, который постараюсь привести к

окончанию до моего отъезда из Бадена". Еще замечательнее то красноречие, с

которым защищал он свою педагогию, когда вызывали его от нее к поэзии. "Не

горюйте (отвечает он в одном письме), что я, отложив поэзию, принялся за

детскую азбуку. В этом занятии глубокая жизнь. Первое воспитание, первые