Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Антология

Сергей Вавилов

Венеция в полдень

Беспощадно солнце светит И палит и ослепляет Воздух жаркий напояет Золотым своим туманом Эй вы бронзовые кони! Слуги верные San Marco Вам конечно тоже жарко Там высоко на фронтоне Кондотьеру Коллеони Верно тоже очень тяжко Восседать в тяжелой брони: Вот вспотел-то чай бедняжка! На каналах так пустынно Дремлют в лодках гондольеры Только храбрый кондотьеро На коне сидит так чинно И покрова путник ищет У San Rocco, Тицианом Замалеван где Джорджоне Иль у San Pantaleone, По палаццо старым рыщет.

Константин Вагинов

Венеция

Влажная луна появилась над Венецией. Бледно-лимонная луна закачалась в ее водах. Напрасно она употребляла всевозможные специи — Ей не вернуть утраченные и милые года, Ведь она встает над огромным трупом, Ведь она светит червяком в мертвеце. Ведь она видит, как ходят с лупой Бледные люди с печалью на лице. Ведь она знает, что все погибло, Что нет пурпура и драгоценных камней… И только в море, как в месте гиблом, Хранятся золотые кольца дожей. О Венеция! Моя грустная подруга, Плачет горько увядшая луна, Нет теперь у нас ни любовника, ни друга, Скоро окутает саваном тишина. И только в шкафу у какого-нибудь синьора Будут храниться твои ткани и жемчуга, И, скрытая от чуждых, холодных взоров, Воплотясь в них, ты переживешь века.

Сергей

Васильев

Гондольер поет страданье

Голубой Канале-Гранде не сказать чтобы широк. Но вы вдоль канала гляньте — не сыскать под стать дорог. Это вам не в оперетте, а взаправду — не зевай! — мчит проворный вапоретто, то бишь лодочка-трамвай. Тянет малый транспорт водный, а на нем, на нем, на нем, как вчера, так и сегодня, утром, вечером и днем — пассажиры, пассажиры, не пытайся – не сочтешь, горожане-старожилы, старики и молодежь. Винт клокочет под водою, а за ним, за ним, за ним лебединой чередою, гладким строем расписным, снявшись с тихого прикола, словно встав с морского дна, за гондолою гондола, за принцессою княжна. Та — стройней виолончели, эта — с модою в ладу, с нарисованным на теле попугаем какаду. А у этой, а у этой стан струит голубизну, как у грации, одетой в набежавшую волну. Правда, если дымку снимем, то почуем — боже мой! — та — пропахла керосином, эта — рыбьей чешуей. А на этой, а на этой, форс держащей с давних пор, под соломой, под газетой — полный рыночный набор: крабы, устрицы, лангусты, перец – красные бока, кочаны цветной капусты, баклажаны, лук, мука… Ну еще бы: непрестанно ждут провизию с утра всех отелей рестораны, всех альберго повара. Вот тебе и роскошь тяги! Нет гондол – морских богинь, есть гондолы-работяги, грузовые, как ни кинь… Но зачем же зря лукавить — я плыву на легковой. Гондольер умеет править, видно, парень с головой. Как большим смычком крылатым, он орудует веслом. Мол, почтенье демократам, старый мир пора на слом! Шляпа сдвинута бедово, в воду скатится вот-вот. То по-русски вставит слово, то по-аглицки ввернет. А палаццо, а палаццо, стройных портиков ряды так вплотную и толпятся возле вспененной воды. Знаменитых зодчих слава, что ни дом — фасад со львом. Вот, к примеру, этот справа, вдоль которого плывем. Пришвартованный к поверью, он распахнут в два крыла, с кружевной парадной дверью из латуни и стекла. Дверь бананово-лимонна, из нее, того гляди, выйдет краля Дездемона с белой розой на груди… Кто ж плывет со мной в гондоле, взор соседством веселя? Человек пять-шесть, не боле, не считая кобеля. Два монаха-тугодума, как бы скованных во сне, да два явных толстосума с пестрым догом на ремне. Два лощеных иностранца, по всему видать, туза, оба два американца, спеси полные глаза. Намекают гондольеру: дескать, жми, да меру знай, а коль скоро знаешь меру, нас с другими не равняй, дескать, ты не очень с нами… Захотим лишь – и адью! — купим вместе с потрохами всю Венецию твою! Вот один из толстосумов «стоп!» презрительно сказал и, за борт со смаком сплюнув, плыть к причалу приказал. И вот тут-то, и вот тут-то, в пику спеси мировой, в украшение маршрута выдал на кон рулевой. Подвернув ладью к приколу, он помог сойти тузам и запел… не баркароллу, а вот так (я слышал сам!): «Ох, страданье, ты, страданье!» — раздалось вдруг над кормой. «Выйди, милка, на свиданье!» — как у нас под Костромой. Толстосумы обомлели, чуть не тронувшись в уме, а монахи еле-еле усидели на скамье. Как чумной, кобель залаял, на задок, рыча, присел. Только, будто против правил, я один повеселел: – Слышь, дружище! Ты откуда? – Я в России был в плену… – То-то, вижу, чудо-юдо! Был в России! Ну и ну! И опять пошла гондола гладким днищем по волне, ходом спорым и веселым с вапоретто наравне. И опять монахи стыли, пустотелые до дна, как порожние бутыли из-под кислого вина. Венеция, 1962 г.

Владимир Вейдле

Баллада о Венеции

Первый голос Болтовня, беготня; беготня, болтовня От зари до полуночи, день изо дня. Скольких ты приютила незваных гостей, Лицемерных, неверных друзей-не-друзей! Твой убор многоцветный с узорной каймой Поистерт, поизмят их нечистой рукой. Когда вольной была и привольной слыла, И когда умирала, когда умерла, Все то бражничали, пировали они, О красе твоей жребий бросали они, Продавали ее, подновляли ее, Мишурою своей приправляли ее. И росла суета; становилась возня Безобразней, назойливей день ото дня… Второй голос Не спеши, не суди; потерпи, погоди; Тишину не зови, в темноту не гляди: Для живых, неживых, грубых, нежных сердец Все равно тот же самый настанет конец, Все равно подойдет тысяча девятьсот Девяносто девятый обещанный год — Ослепляющий луч, леденящий огонь, А потом непробудная серая сонь. Только пепел летит, только ветер свистит, Погребальным псалмом над лагуной гудит, В переулках кривых, на горбатых мостах, Вдоль церквей и палат развевает он прах. Пощадил их, хоть был и свиреп, и могуч, Черепицы не сдвинул мертвящий тот луч. Первый голос Что здесь было весной, погубило весну, Да и лето, и осень склонило ко сну, Но теперь, в день всех мертвых, ноябрьский день, В королевском саду зацветает сирень, Обвиваются розы, с утра заалев, Вкруг высоких столбов, где Феодор и лев, А на площади – тешилась ею молва — Вместо мраморных плит зеленеет трава И гуляют по ней и летают над ней Сонмы кротких и белых как лен голубей. Предзакатный сияет над городом свет — Здесь такого не видели тысячу лет — И мерцают и гаснут в закатных венцах Все хоромы и храмы на всех островах. Второй голос Слышу звон колокольный всех звонов звончей, Вижу – в храмах зажглись сотни тысяч свечей. Разорделся их стен драгоценный убор, Загремел в низ воскресших ликующий хор, Из далеких и ближних восстали могил Все, кто город сей создал, украсил, любил, Дожи, старцы седые, сто двадцать числом — Голоса их у Марка грохочат <sic>, как гром — Все сыны его славные славу поют, Робко вторит им путников набожный люд, И слагатель сих строк, недостойный пиит, Рядом с милой женой на коленях стоит Перед дверью – не раз тут бывали они — Церкви Santa Maria Mater Domini. Оба голоса До зари ярким воском те свечи горят, До зари песнопенья к Пречистой летят, И Пречистая

жаркой молитве вняла, Со плечей своих плат златотканый сняла И покрыла им город, сокрыла его, В высоте-глубине схоронила его, А поющих и славящих всех собрала, Ко престолу Всевышнего их вознесла. И сейчас, когда в Местре сирена ревет И в Маргере, ревя, на работу зовет, Ты оттуда взгляни на восток: тишь да гладь, Колоколен тех стройных вдали не видать, Вся лагуна, как зеркало, реет над ней Только веянье легких жемчужных зыбей. 1966 г.

Riva Degli Schiavoni

Золотисто здесь стало и розово: Ветерок. Он под осень бывает. Ветерок, ветерок, от которого Сердце ослабевает. Да и биться зачем ему? Незачем. Заслужило оно благодать Под крыльцом у цырюльника Ч'eзаре Розовым камнем спать.

Нет

Четыреста мостиков и мостов Со ступеньками вверх и вниз. Я по ним до утра ходить готов, К ним спешу и лечу – зовет их зов — Как лунатик на свой карниз. А под ними чуть слышный зыбкий плеск, Потускневших огней неверный блеск, Исчерна зеленая муть, Где мерещится мне затонувший лес Кораблей, потерявших путь. Хворый говор домов, воркованье веков, Перебор приглушенный – слышь: Порча пудренных париков, Червоточина челноков, Пришепетывающая тишь. Разговор-перебор, перегар, – пустоцвет Нескончаемых прошлых лет, Суховей пролетевших дней. Нет, нет, нет. Нет в домах людей, Нет на Площади голубей, И не я, тень моя С мостика на мост До предутренних звезд — По ступенькам скользит, Вдоль каналов летит… Нет! Нет меня. Нет меня. Нет.

Там же еще раз

Темнеет жизнь. Но тут Милосердный не меркнет свет. Тут, где не сеют, не жнут, Внятен зыбкий завет Всех улетевших лет, — Всех минувших милых минут Неисследимый след. Жгучих, жгучих минут… Камни о них поют, Ветры возврата их ждут, Воды им плещут в ответ. Тут, где не сеют, не жнут, Небо – нежнее нет.

Говорит Венеция:

«Забудь свой век, свою заботу, Себя и всех и все забудь, Сквозь предрассветную дремоту Скользи, плыви – куда-нибудь, Под крутобокими мостами, Вдоль мраморов и позолот, Туда, где светлыми шелками Расшит янтарный небосвод. Ты в гондоле без гондольера, Во власти ветреной волны Тебе неверие и вера В двойном их трепете даны. И помни не внутри: снаружи Душа всего, чем ты живешь, В узоре тех нездешних кружев, В улыбке уст, чья ложь – не ложь. Правдивей злата позолота, Жемчужней жемчуга заря, С тех нор, как опустил в болото Безвестный кормчий якоря. И воссиял над синевою Сон, что тебе приснился вновь. Не просыпайся: я с тобою; Проснешься – разметет грозою, Зальет соленою волною Твою последнюю любовь».

Мансур Векилов

Дождь в Венеции

Моросит зауряднейший серый дождик, А за дождиком – смутное что-то виднеется… Вот это и есть – Дворец дожей? Вот это все и есть – Венеция? Я стою на мостике. Холодно и сыро… Может быть, от старости мостик горбат? От канала тянет плесенью и сыром… Извини, Венеция, виноват. Ты ведь не такая, совсем не такая. Утром на канале – голубо, светло, И гондола, будто тетива тугая, Целит в глубь канала тонкое весло. А вокруг не камни – кружева сквозные! Светлые, как свечи, колонны дворцов… Почему же в памяти снова возникло Серое, в дождинках, как в слезах, лицо? У тебя, Венеция, не жизнь, а малина. Круглый год – туристы, песни, гульба… Прокатиться в лодке, в храме помолиться — Вот и вся забота… Чао!.. Гуд бай!.. Правда, не задаром достаются лиры. За день их не много нагребешь веслом. Я стою на мостике. Холодно и сыро. То ли гондольеру – угрелся… под мостом!

Дмитрий Вергун

В Венеции

Венеция! О, диво сочетанья Восточной красоты и западного знанья!.. Послушная ума перунам Славянских удальцов, Ты распростерлась по лагунам На зыбкой ткани островов, Узором кружев и твоих мозаик… Едва ль на свете явится прозаик, Что смел бы не понять поэзию стихов Твоих из мрамора рифмованных дворцов!.. Кому же не постигнуть чар, Под серебристый звон гитар, Неслышно реющих гондол, С распевом страстных баркарол, Или толпою «лаццарон» Импровизованных канцон? Кого же может не пленить Огней мерцающая нить, Сиянье нежащих ночей, Сверканье девичьих очей, Улыбка дня, услада сна, Румянец пьяного вина, Иль пряность крабов и поленты, И прелесть «dolce far niente»?! Кто позабудет площадь Марка И воркованье голубей, Резные арки, где так ярко Сказался гений рыбарей? И дом, где выливал Петрарка В сонеты яд своих скорбей? Палату дожей, мостик вздохов И многолюдный «брег славян», Где слышно столько томных охов От восхищенных англичан, Приехавших лечить свой сплин Под нежный рокот мандолин?! Нет, нет! Перед твоей красой Не устоять, о город кружевной! Венеция, «невеста моря»! Трагикомедия утех и горя, Ты вся – элегия из камня и воды, Из барской роскоши и нищенской нужды… 1905 г.

Александр Вержбицкий

Фальеро – дож Венеции

Томится в своем заключеньи Фальеро Венеции дож. Заутро над гордой главою Сверкнет правосудия нож. Спасения нет. Ему судьи Уж вынесли свой приговор. Предстанет он, дож, пред народом Как клятвопреступник и вор. Хотел у республики дерзко Похитить священную власть. Попрал дерзновенно присягу, И должен позорно он пасть. Одиннадцать славных вельможей Вчера поутру казнены, Спасения нет для Фальеро. Минуты его сочтены. Вся жизнь перед взором проходит, И юности светлой пора, И слава, и звание дожа, И приговор страшный вчера. И вот он, могучий и гордый, Не может тоски превозмочь. Меж тем на Венецию мирно Спустилась волшебная ночь. Все смолкло; безмолвна Пьяцетта. Луной серебрится волна. А ночь вся полна обаянья И сказочной неги полна. Серебряным светом залита Вся площадь, и башня, и храм, И мост – этот вечный свидетель Житейских страданий и драм. «О ночь, проходи же скорее. Я жду тебя, страшный конец. Скорей пусть главу увенчает Последний терновый венец». И раннее утро настало, Уж тени ночные бегут. Венецья от сна пробудилась. Ладьи и гондолы плывут. Пьяццетта – что бурное море. Шум, говор, волненье кругом. И только лишь дож в заключеньи Забылся предутренним сном. И вдруг ему снится победа. Он слышит восторженный крик, Народ ему скипетр вручает. О славный, о радостный миг!.. Оковы разбиты… свобода! «Я твой, дорогой мой народ»… Сейчас на ступени он выйдет И хлынет толпа из ворот… Проснулся Фальеро – оковы И мрачная сырость кругом. Зловещие слышит он крики Под узким тюремным окном. И говор вдруг смолк на Пьяцетте. Объяла всех жуткая дрожь. Раскрылася дверь – на ступенях Предстал пред толпой ее дож. Весь бледный, с тоскою во взоре, Но с поднятым гордо челом Стоял пред народом Фальеро, И дрогнула площадь кругом. Все жадным окинул он взором, Главу пред распятьем склонил. И ловко привычной рукою Палач свой топор опустил. Глава по ступенькам скатилась. Палач ее в полог поймал. И полог кровавый высоко Для взоров толпы он поднял.

* * *

Года протекли… и поныне В Венеции, в дожей дворце Среди их портретов найдете Вы надпись на черном столбце: «Здесь место Фальеро. Мятежный Чтоб заговор сразу пресечь, Над дерзкой главой опустился Святой правосудия меч». Венеция, 1913 г.