Венесуэла - страна напрасных надежд

де Жоффр Франсуа

– Маргарита Сергеевна, - она со стоном сгибается пополам и чуть не плачет. – Не ела я ничего, я… я малыша жду… ждала… жду! Господи, да помогите мне, пожалуйста!

??????????????????????????

Я всегда отличалась хладнокровием. Экзамен в институт, свадьба, рождение сына, первый провал Стаса в бизнесе, потеря всего нажитого, унизительная измена не смогли меня сломить. Что уж, даже там, в маленьком кабинете, когда мой наблюдающий врач рассказывал мне про диагноз и его неутешительный последствия, я старалась

сохранять спокойствие. Я думала, что это такая особенность характера, что я железная леди. Оказалось, я просто никогда не боялась всерьез.

Но сейчас мне впервые стало страшно. Страшно за Олю – скрюченную, с подогнутыми под себя ногами, она сама была похожа на эмбрион. Тот, который сейчас борется за жизнь у нее в животе.

Борется. И победит. По-другому быть не может.

– Все будет хорошо, - мой голос противно дрожит, тоже наверное впервые.

– Вы не бросите меня? Я очень боюсь больниц, пожалуйста, не уходите.

Оля подняла на меня бездонные, как два океана глаза. Бедная девочка, она так напугана, а я ничем не могу ей помочь.

– Оль, - глажу ее холодную руку, - я не уйду, пока мы не убедимся, что все хорошо. Скажи, какой у тебя срок?

– Четырнадцать недель.

– Даже так…

От ужаса у меня сбилось дыхание. Я надеялась услышать что-то меньшее - пять, шесть, семь недель, но четырнадцать… это же три месяца? Это еще шесть и на свет может появиться маленький, горластый человек? Очень сильно похожий на моего сына и на Ольгу, и самую малость на меня, потому что в этом и есть чудо рождения. Ты продолжаешься в каждом своем ребенке, во внуках, в правнуках.

А еще четырнадцать недель означают, что долго, очень долго Оля скрывала от меня беременность. Даже когда мы жили вместе и, как я думала, были откровенны друг с другом.

И последнее, о чем я думаю, что выкидыш в четырнадцать недель не то же самое, что в те же пять или шесть.

Оля зарывается лицом в подушку и плачет, пока я пытаюсь протереть ее мокрое от слез лицо холодной салфеткой.

– Все будет хорошо, - повторяю как заученное.

Она не реагирует. Тонкие плечи вздрагивают от каждого всхлипа.

– Оленька, маленькая, пожалуйста, успокойся, - уже умоляю я, - ты должна быть сильной ради нашего малыша, или малышки.

Невестка на секунду затихает. Смотрит на меня, будто сомневается, стоит это говорить или нет. И решившись, тихо шепчет:

– Малышка. Я уверена, что у нас будет дочка.

– Конечно, милая. Будет чудесная, сильная девочка. И когда она вырастет хотя бы немного, я отдам ей все свое золото, все колечки и цепочки, все бриллианты.

– Мы не будем ее баловать.

– Ну, это вы, родители, не будете. А мне бабушке сам Бог велел. Так что не реви, если ты сейчас себе голос сорвешь, кто будет на меня ругаться, когда я скуплю для нее весь детский мир?

Оля улыбается.

И я улыбаюсь вместе с ней.

– Коля знает?

Она качает головой.

– А ты скажешь ему?

И снова качает. И непонятно, что это значит – да, нет, или она снова сжимает плечи от нового приступа боли.

Когда в квартиру заходит бригада, я готова спустить всех собак на врачей за то, что те так медленно ехали. И я понимаю, что это не их вина. Что заявок много, машин мало, а из-за снегопада в городе такие пробки, что чудо, что они вообще добрались до нас.

Пока Олю перекладывают на носилки, я собираю в папку ее документы. О том, чтобы взять другие вещи, просто не подумала, и сейчас суетливо ношусь по квартире, пока не слышу голос доктора:

– Вот тут подпись поставьте. Пациентка телефон взяла? Если что, она позвонит и скажет, в какую больницу ее доставили.

– В смысле?! Я еду с вами.

– Не положено, - голос строгий, но глаза так и бегают, когда я протягиваю врачу красную купюру. Берет, и суетливо прячет в карман. А и хорошо, что так! Если проблему можно решить деньгами, то это не проблема, а задача. И будет чудом, если дальше нас с Олей ждут только задачи, и никаких проблем.

Но конечно, чудо не случилось. На улице снова валит снег, а дороги забиты так, что приходится включать мигалку, чтобы нас пропустили вперед. То ли от боли, то ли от страха, Оля жмется ко мне и держит за руку. Как же мне хочется успокоить ее. Я наклоняюсь над каталкой и тихо-тихо начинаю шептать Оле молитву.

Возможно, это не правильно. В последнее время я на часто бываю в церкви. И уверена, что нельзя обращаться к Богу, только когда нам плохо. И я вообще не знаю, верит ли Оля в него. Но верю я. И прошу не за себя, а за маленького человека, который так нуждается в помощи.

…да святится имя Твое…

Машина подлетает на кочке и гулко опускается вниз, отчего Оля еще сильнее прижимается к моему боку рукой. Я глажу ее мокрые от пота волосы, касаюсь холодного, будто неживого, лица, вытираю слезы. Держись, девочка, осталось совсем немного.

… и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…

– Валер, быстро! Носилки к выходу, у нас тут по ходу выкидыш, - кричит кто-то в рацию, и от этого крика все внутри меня обмирает… обрывается… гаснет…

… и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Дверь машины с грохотом открывается, и я щурюсь от яркого света. Раздается шум, лязг металла, скрежет колес по кафельной плитке. Я бегу за носилками, но уже не держу Олю за руку, просто не могу ухватить и вижу, как она тянет дрожащие пальцы ко мне.

– Так, - перед дверью вырастает гигантская фигура в халате, - а вы ждите здесь, в кабинет не положено. Тем более без бахил. Вам тут не частная лавочка, а городское учреждение!