Вкус жизни

Шевченко Лариса Яковлевна

– Стадо, как ты изволила выразиться о народе, может быть высокоинтеллектуальным, к чему наше общество, собственно, и стремится. Мы о политике говорим или об искусстве? – строго переспросила меня Анна Константиновна, как нашкодившего первоклассника. – Гениальность Малевича в детскости.

– «Черный квадрат» – это детскость? – удивилась я.

– Не перебивай, – рассердилась практикантка. – У детей душа открыта, а у нас, у взрослых, одни стереотипы в голове. Вспомни его образ нового человека: призматический корпус, голова-треугольник, чистые локальные цвета без оттенков.

– Тоже мне гениальность! – искренне возмутилась я, снова завладев нитью разговора. –

Мой друг Сашка в шесть лет именно так рисовал человека. Я еще ссорилась с ним, пытаясь обратить его внимание на изображение выражения лица у человека, на его объемность, а он, глупый, только отмахивался, мол, руки-ноги есть, и ладно. Человек должен стремиться в своем развитии к вершинам, как теперь принято говорить, а Малевича тоже назад, в детство тянуло, в примитивизм? Ни-че-го не понимаю!

– Уверяю тебя: если это и примитивизм, то примитивизм гениальный! – отрезала Анна Константиновна. – При чем здесь Малевич? Он – художник, а вот некоторые вроде… некоторые «за щетинкой не видят лица» и души человека… Художники, знаешь ли, бывают философы и виртуозы…

Наверное, практикантке трудно было говорить с такой упрямой и бестолковой ученицей, нахватавшейся азов, да еще и пытающейся спорить со специалистом. Я ей искренне сочувствовала, но не отступала. Мне хотелось понять! И она не отмахивалась от меня, как от назойливой мухи. «Может, я напоминаю ей себя в ее недалеком детстве?» – искала я объяснение ее терпению и оправдание себе.

– Еще раз повторяю: талантливый художник открыт, как ребенок, и именно поэтому он открывает мир, а аналитический ум он использует позже, когда думает, куда идти дальше. Малевич думал, думал и уперся в стену. Он разрушил божественные формы, а дальше видит – нет ничего. Дальше пустота, ничто, черный провал. В этом и состоит его гениальное открытие. Черный квадрат – это страшный образ бездны. Она ничто и в то же время способна вместить абсолютно все. Эта картина – символ, она обладает странной энергетикой. Она – стон! Она – вопль! Теперь каждый зритель по-своему на нее молится. Малевич сказал своим критикам-современникам: «Вы будете стариками, когда я буду понят».

– Ну, это уже мистика, экзистенциализм, философия. Мы это по истории недавно проходили. Тут открывается широкий простор для фантазии каждого индивида – что хочу, то и ворочу. Получается, что Малевич шел, шел, и все-таки пришел к мысли, что не надо уродовать красоту – это тупик в искусстве. Ведь именно к этому выводу он пришел, да?.. Нет, я не критикую Малевича. Он, наверное, талантливый и, может быть, даже гениальный уже потому, что дошел до этой простой истины. Ведь элементарные истины – аксиомы – невозможно доказать, их можно только осознать. Нам про это на уроках геометрии говорили.

Его идея черного квадрата – просто гениальна! Но искусства эта идея касается, как я понимаю, только одной своей гранью, в ней больше философии. Неудовлетворенный своей манерой письма, Малевич, наверное, искал еще что-то новое, особенное или пытался расширить то, что создавали его современники, собратья по кисти. Он преуспел в этом или «закрылся» черным квадратом? А его красный квадрат – это кровь и слезы? Был бы оранжевый, я бы подумала, что он изобразил солнце в окне, радость, надежду на счастье. Но для великого художника это было бы слишком примитивно. Наверное, эта картина не имела бы уже такого оглушительного успеха.

Не знаю почему, но Малевич представляется мне каким-то тоскливым, разочарованным художником. Его «Черный квадрат» и «Черный человек» Есенина перекликаются в моем сознании, вызывая близкие ассоциации.

Как сказал мой сосед-алкаш, который некстати подвернулся мне во время чтения этого произведения на завалинке моей хаты: «Правда – жестокая вещь. Когда слышу ее – напиться хочется». Мой сосед – «философ», наверное, потому и пьет. А может, он пьет, потому что не вредный, а какой-то трогательно наивный, беззащитный, совсем как ребенок. Понимаю, мое сравнение недопустимо глупое. Но оно так и напрашивается на мой беспокойный язык… А Есенина я не только понимаю и люблю, но и чувствую. Только вы про это никому не говорите. Не знаю, как в городе, но у нас он до сих пор запрещенный.

Практикантка неопределенно повела плечами, но взглядом успокоила меня.

– Я знаю, что мир многообразен, и нельзя отказываться ни от каких способов и путей его познания, но я против разрушения божественной красоты и гармонии. Еще в первом классе, гуляя по осеннему парку и рассматривая яркие кленовые листья, я сообразила, что как ни изощряйся, лучше, чем создала Природа, ничего не придумаешь: ни новых форм, ни линий, ни новых оттенков цвета. Помню, меня тогда поразила эта моя мысль... Надо уметь талантливо использовать уже данное свыше. И некоторые художники делают это гениально… Им бы еще гениальный замысел…

Я часто слышала фразу: «Художник так видит», но не понимала ее. И вот как-то посещала я выставку – благо к родственникам в город за продуктами мы ездим регулярно – и вижу: на одной картине изображены два грациозных, но странных силуэта. И вдруг поняла, откуда у художника такая особенная манера изображения человеческих тел. Он на самом деле видел их такими! И я тоже увидела, но не как художник, а с точки зрения изучения оптических явлений.

Было серое утро. Я стояла в начале длинного, как чулок, школьного коридора спиной к одному окну, а ученики шли к другому, к тому, что в конце коридора. Их фигуры выглядели составленными, как мне казалось, из неестественно вытянутых треугольников и трапеций. Они были какие-то схематичные, нечеткие и будто неживые – хотя перемещались – похожие на изящных инопланетян, сошедших с картин художника-фантаста в своеобразном преломлении его мысли. То были люди-тени.

Я не прикладывала никаких усилий, чтобы увидеть их такими. «Здесь поработали свет и тень, – догадалась я. – Я вижу перед собой наглядный физический, естественно-природный опыт по теме «границы применимости классической оптики Ньютона в зависимости от расстояния». Это просто «возникновение при определенных условиях загибания света в область тени». Об этом рассказывала наша прекрасная учительница физики. Художник тоже подглядел это природное явление, так, наверное, и появилось новое течение в искусстве, – с восторгом закончила я свой многословный монолог. Я была очень довольна собой!

– Помолчи немного, иначе мы с тобой далеко не продвинемся. Ты видела репродукцию картины Пикассо «Апокалипсис»? – спросила Анна Константиновна, пользуясь моей секундной передышкой. – В формах, в колорите нет ничего натуроподобного, а кровь стынет, когда видишь его мертвенно серо-желто-черные человеческие тела, искаженные войной, и чувствуешь, как смертоносное дыхание сметает на своем пути все до последней растущей на Земле травинки.

Одна из возможных интерпретаций сюжета этого полотна отсылает нас к картине страшного суда, к предвидению мрачного судного дня. Тема ужасов, катастроф – жуткое глубинное послание, идущее из основ бытия… А знаешь, когда нацистский офицер спросил Пикассо: «Это вы сделали?», он смело ответил: «Нет, это сделали вы!» Вот какой это был художник!