Воспоминания мёртвого пилота
Шрифт:
"Особенно после того, как балет закончился", - мысленно польстил я себе.
Пока Марина балансировала на острой грани между миром и скандалом, голодный турист доел всё, что нашёл на столе. На душе у него стало намного уютнее. Он зевнул, сладко потянулся и, решив, что четыре часа утра это время, когда лучше спать с красивой женой в постели, чем сидеть и ругаться с ней на кухне, миролюбиво сказал:
– Ладно, не заводись. Уж если мы такие разные, придётся нам и дальше мириться с интересами друг друга.
– Это тебя больше касается, - обиженным голосом ответила супруга, продолжая мыть
– Иди ко мне, я попрошу у тебя прощение.
– Утром попросишь, когда выспишься, а то ты слишком уставший, чтобы довести своё "прощение" до конца.
Он ушёл спать, а Марина, домыв посуду, осторожно заглянула в нашу комнату и, обнаружив меня за дверью, выдала строгие инструкции о том как нам исчезнуть с проваленной явки:
– Уйдёте в шесть часов. Я вставать не буду, чтобы случайно его не разбудить. Таня пусть спит, пока я её не подниму. Вечером встретимся в ресторане "Прага" и отметим ваш отъезд, - она достала что-то из кармана халата и продолжила свою речь.
– На, разведчик. Это твои трусы. Ты, убегая, потерял их в коридоре. Хорошо я их вовремя заметила, и пока он снимал свои болотные сапоги, незаметно подобрала.
Я попытался её удержать. Принялся целовать, расстёгивая на ней халат, но она выскользнула из моих рук и сказала, впервые произнеся слово, которое мы так старались избегать:
– Я всё не могла понять, за что я полюбила тебя с первого взгляда. А сейчас вдруг до меня дошло. За неистребимый дух авантюризма, за любовь к риску, за постоянное желание найти себе приключение. Жить с тобой я бы, пожалуй, не смогла, потому что сама такая. А вот иметь тебя как любовника, это как подарок судьбы.
Она ушла, а я завёл будильник своих наручных часов на шесть утра и лёг на детский диван под одеяло к ребятам.
Как быстро пролетели два часа сна. Казалось, и уснуть не успел, как сработал мой будильник: "Вставай, командир, Родина ждёт от тебя новых подвигов", - пиликал он мне прямо в ухо. Хорошо ещё руку под подушку не засунул, а то бы точно проспал и часов в девять утра встретился с Петрухой во время утреннего туалета у умывальника.
"Привет брат", - сказал бы я ему, хлопнув дружески по плечу.
"Какой я тебе брат?" - возмутился бы Петька.
А я ему в ответ:
"Как какой? Ясное дело, "молочный", раз мы с тобой одну грудь сосём".
За такими дурацкими размышлениями я попробовал осторожно разбудить лежащую между мной и штурманом Татьяну. Когда я слегка погладил её по бедру, она тихонько повернулась ко мне и оказалась в моих объятиях. Но не скрипеть на стареньком диване нам никак не удавалось, и я сполз на пол, увлекая её за собой.
Она сидела на мне как лихая наездница на своём горячем скакуне, закрыв глаза и откинув голову назад, и, конечно же, не видела, как Васильев, посмотрев на нас из-под одеяла, погрозил мне кулаком и опять отвернулся к стенке.
Квартиру мы покинули без происшествий. Вернувшись на авиабазу, поспали несколько часов в гостинице, а вечером встретились вчетвером в ресторане и обсудили ночное приключение. Немного выпили, потанцевали и попрощались до нашей следующей командировки в Москву.
Но этого прилёта им придётся ждать всю жизнь.
Никогда наши девушки не узнают правды, почему так неожиданно перестали
Глава 18
После возвращения домой у меня начались неприятности. За белой полосой радости последовала чёрная полоса расплаты.
Я всегда сравнивал жизнь с зеброй, но только недавно до меня вдруг дошёл более глубокий смысл этого банального сравнения. Все знают о чередовании полос на боках этого животного, но не все продлевают свой взгляд до конца его тела. А если кто рискнет сделать это, то с удивлением обнаружит, что за всеми этими полосками в самом конце зебры находится большая задница. И что все мы там, в конце концов окажемся, не зависимо от того, каких полос было в жизни больше - белых или чёрных.
Первым меня атаковал оперуполномоченный Комитета Глубокого Бурения прикомандированный к нашему доблестному транспортному полку. Ему вдруг "показалось", что резина шести колёс на подмосковном аэродроме была сожжена мной преднамеренно. Но я четыре с половиной года провел в училище, изучая авиационные дисциплины, а он в своей пограничной школе изучал славный опыт сержанта Карацупы и его верной собаки, которые за пару лет их совместной службы на границе поймали, чуть ли не пятьдесят шпионов.
Используя разницу в базовом образовании, я на трёх листах подробно описал всё, что касалось той посадки. Включив в объяснительную записку данные о погоде, угле глиссады, длине полосы и прочее другое. "Особист" мельком взглянул на мой труд, пообещал показать его авиационным специалистам и больше к этому вопросу не возвращался. А вскоре ему стало не до меня.
Вторая неприятность была другого характера. На очередном коммунистическом собрании меня подвергли резкой критике. После того, как мои партийные сослуживцы расселись по местам, слово взял секретарь нашей первичной организации.
– На повестке дня, товарищи коммунисты, - сказал он, - сегодня один вопрос. Это политическая незрелость коммуниста Григорьева.
Я бросил разгадывание кроссворда и стал с интересом слушать, в чем же меня хотят обвинить.
Парторг раскрыл папку с грозным названием "Дело" и принялся читать:
– После возвращения из очередной командировки, коммунист Григорьев Валерий Сергеевич, будучи изрядно пьяным, заявил в кругу сослуживцев следующее, цитирую: "Это же надо так ненавидеть свой народ, чтобы при температуре воздуха минус тридцать градусов вынуждать лётчиков", извиняюсь за грубое слово, но тут так написано - вставил парторг и продолжил далее по тексту чьего-то доноса, - "с.... на улице". Что Вы хотели этим сказать и кого имели в виду, Валерий Сергеевич?