Возвращение
Шрифт:
Любава промолчала. И родственника отпустила. А потом отправилась в крестовую.
Упала на колени:
– Господи, помоги! Вразуми, направь на путь истинный…
Господь молчал.
Как и раньше, как и долгие годы после замужества. Но Любаве так было легче. Наверное…
Боярин Заболоцкий в горницу вошел, что тот медведь рыкающий. И ключи на стол положил:
– Батюшка?
Устинья уже пришла в себя да и к матери пришла.
– Сидите, бабы?
–
Боярин только рукой махнул:
– Что ты, Евдокиюшка! Угодили, да еще как! И Платон нашу девку хвалил-хвалил. Уж такая умница и разумница, и коли жребий выпадет, так быть ей царевной… не ругаться я пришел. Ты вот возьми-ка ключи да платьев новых Устинье нашей.
– А на Аксинью, батюшка? – Устя смотрела прямо. Она-то как раз не боялась, просто мать под отцовский гнев подставить не хотела.
– А… и на Аксинью пусть! Авось и правда кому в палатах приглянется! Она ж у меня не пугало какое… и себя вести ее поучи. А то сидит, кулема!
– Хорошо, батюшка, – согласилась Устинья.
Боярин через стол перегнулся и по голове ее потрепал.
– Будь умницей, Устя, в золоте ходить будешь, на шелках спать…
– Да, тятенька.
Боярин икнул да и вышел отсыпаться. А боярыня протянула руку к ключам:
– Пойдем-ка, девочки, пока ткани отложим. А то передумает ваш батюшка завтра…
Аксинья ногой топнула:
– И мне! Устьке платья, а мне – так? Авось да приглянусь кому?! Дрянь ты, Устька!
– Я-то тебе в чем виновата?
– Ты… ты… могла бы и сказать…
Хлесткая затрещина оборвала гневную речь.
– А ну помолчи, Ксюха. – Когда боярыня Евдокия таким тоном разговаривала, ее и муж побаивался, куда уж там дочери рот открыть. – Устя для тебя что могла, то и сделала. И в палаты взять попросила, и на отбор проведет, и платьев тебе нашьют. Только вот будешь так свой дурной норов проявлять, все напрасно будет. Лебедь и в мешковине – лебедь, а ослица – она и в бархате с копытами.
Аксинья хрюкнула что-то жалобное – и бегом за дверь вылетела.
Устя посмотрела на мать:
– Она ведь поймет? Правда?
Боярыня только головой покачала:
– Какие ж вы у меня разные получились, девочки. Прасковья ничего, кроме дома и подворья, видеть не хочет, для нее там весь мир сошелся. Тебе, Устя, от бабки все перешло. А Аксинье… ей тяжелее всего придется. Ничего ей не досталось, бедной моей девочке. Ни красоты особой, ни ума великого. Зато зависти в ней много. Так и плещется, через край выхлестывает.
Устя кивнула:
– Матушка, не виновата я. Я ее не дразнила, не подначивала…
– А тебе и не надо. Аксинья ведь не совсем дура, и глаза у нее есть. Она и сравнить вас может,
– Маменька?..
Вот уж чего Устя не ожидала от боярыни. Но заговорила кровь волхвиц, вот и сказала Евдокия то, о чем стоило бы промолчать.
– Ты у меня, Устя, как повзрослела за последнее время. Поймешь. Ксюшу зависть будет толкать под руку, пока не сдастся она. А на что тогда решится, бог весть. Чем дольше протерпит, тем страшнее получится удар. Не поворачивайся к ней спиной. Не надо.
– Хорошо, маменька.
– Я вас обеих люблю, за каждую мне больно. Потому и предупреждаю.
– Я поняла, маменька.
Устя и правда поняла.
Она промолчит. Матери и так тяжело, но сейчас боярыня практически просит свою среднюю дочь за младшую. Понимает, что младшая может совершить нечто недоброе, что может причинить вред не по глупости, а по злобе и зависти, – и все равно просит.
Ты уж прости ее заранее, Устя.
Кто ж виноват, что она такая… дура завистливая…
Глава 9
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Ох, Аксинья-Ксюшенька, сестрица любимая…
Ты-то для меня была любимой, а я для тебя?
Неуж и тогда ты завидовала? И из зависти… только чему там завидовать было? Муж на меня смотрел, как на седло какое, свекровь ноги вытирала, в палатах меня в грош не ставили. Только и оставалось, что слезами уливаться.
Детей не было, счастья не было… царский венец? Так и его не стало.
А мы ведь в последний раз в монастыре виделись. Не в палатах.
И смотрела Аксинья с завистью и ненавистью. Так смотрят, только если у меня что-то есть, а у нее нет. И это что-то было важно для нее, очень важно…
Но что?
Это мне было впору завидовать.
Это мне впору было тосковать, кричать, ненавидеть… а ненавидела она. Почему?
Что я сделала не так? Что могла у нее отнять? Чем обидела?
По сей день понять не могу. И исправить… как исправить то, чего не знаешь?
Вроде бы и сейчас ничего плохого не сделала, а она так на меня злится. Не понимаю…
Матушка-Жива, направь, помоги и подскажи! Все сделать можно, знать бы, что делать нужно! А пока только молиться и остается.
– Поеду я съезжу к Заболоцким.
– Федя, и не удумай даже.
Фёдор вспыхнул было, но под взглядом Платона Митрофановича сник, а маменька и вовсе добила:
– Феденька, радость моя, ведь не нашли татя! И того, кто покушался на тебя первый раз, тоже не нашли.
– Найдут еще, – проворчал сын. – Не Устинья ж на меня покушалась?