Возвращение
Шрифт:
Невольно руки в кулаки сжались.
Не допущу!
Сам костьми лягу, но веру отцов и прадедов отстою!
И где-то в вышине звонко и яростно прокричал сокол.
– Просыпайся, боярышня.
Устя из сна вынырнула не сразу. Глаза открыла…
– Настасья?
– Ты про сестру спрашивала. Там они, на сеновале.
Большего Усте и не понадобилось. Сарафан натянула, в платок завернулась – и за Настасьей. Уже на полдороге опамятовалась.
– Настя, ты можешь меня к щели проводить?
Настасья кивнула.
И то… ежели сейчас пойдет боярышня на сеновал, кто знает, чем дело кончится? Ночь-полночь, да ведь не все спят! Первый шум, и сбегутся люди, а что потом-то? Ой, не порадуется боярин Заболоцкий скандалу. Девок своих, может, и простит, а Настасью точно засекут насмерть.
Так что сеновал они обошли – и с другой стороны, туда, где в задней стене сарая было окошко. Небольшое, сено ж проветривать надо!
И невысоко оно. Ежели бревнышко подставить, как раз к окошку ухом достанешь.
Устя и прислушалась.
– …тоскую я.
– Ксюшенька, сокровище мое, нельзя нам покамест. Вот во дворец с сестрой отправитесь, там чаще видеться будем.
Устя чуть с бревнышка не упала. Спасибо Настасье – поддержала, не дала шею свернуть.
Точно – Михайла.
Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот жалуется, что тяжко ей… что?!
Ах ты поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю?!
Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!
Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай кругом обойти да и в дверь. А там…
Михайлу – вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет… неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!
У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.
Нельзя шум поднимать. Нельзя.
Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью… да что ж ты делаешь-то, дуреха?! Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?
Так бы и треснула чем потяжелее!
А Михайла выспрашивает, интересуется… ведь не просто так!
Нет.
Нельзя ей дольше тут находиться. Не выдержит она, сейчас к двери ринется да в глаза негодяю вцепится. И не оторвут.
Развернулась Устя да и к себе, обратно.
Настасье три рубля отдала, поблагодарила, на лавку легла… у самой сна ни в одном глазу.
Михайла.
И Аксинья.
Неуж и тогда он сестренке голову морочил? А ведь мог! Еще как мог!
И заморочить, и влюбить в себя, и…
И всю жизнь, как он сам сказал, он одну Устинью любил.
Не оттуда ли ненависть Ксюхина? Когда б Устинья такое узнала, она б тоже не простила.
Но Устя-то в чем виновата?
А в том, что на свете есть, так-то.
Вспомни, Устя, монастырь. И девчонку-трудницу, которую мать во всем винила. Когда б не дочь первой родилась, а сын, муж бы и не выпил на радостях, не оскользнулся бы в сугробе, не ударился б головой и не замерз. Не пришлось бы горе мыкать…
Чем тут дочь виновата?
Тем, что дочерью родилась, не сыном. Такую жизнь несчастной девчонке устроили, что та лишь в монастыре и успокаивалась.
И Ксюха так же… хоть и невиновна Устя, а достанется ей и за себя, и за Михайлу. А делать-то что?
С Аксиньей поговорить? Объяснить, что не нужна она Михайле? А как? Что сказать, чтобы сестрица поверила? Кроме крика и лая пустого, ничего и не получится. Не поверит она, потому что верить не захочет.
С Михайлой поговорить?
Даже если время выбрать, если получится с ним увидеться, кто сказал, что прислушается он? Ему ж в этой жизни только деньги и власть нужны, он к ним лезет, и хватка у него мертвая. И не нужна ему Ксюха будет, а не отпустит. Разве что Устя еще в его паутине запутается.
И…
Не сможет Устя пока с ним поговорить. Не выдержит.
Закричит, в морду вцепится…
Ни к чему.
А делать-то что? Или ничего не делать? Пусть идет, как получится? Что Михайла сейчас сестре сделает? Да ничего, разве голову заморочит!
Что Устинья ему может сделать, сказать?
Опять ничего.
Остается только ждать. А чего дождется, бог весть. Может, бабушка приедет – хоть что прояснится? Скорее бы…
Боярина Ижорского Михайла в лицо давно узнал.
А вот что боярин на него внимание обратил… стоит посреди коридора, в три дня на коне не объедешь. Грузный, неповоротливый…
– Ты, что ли, Ижорский будешь?
– Я, Роман Феоктистович.
– И меня знаешь? Откуда?
– Я тебе, боярин, в родню не набиваюсь. Своя есть. А только любопытно было, вот и посмотрел.
Боярин нахмурился. Что рядом с царевичем какой-то Ижорский находится, он знал. Да сколько их? Пятый сын седьмого сына… там поди разберись, кто кому и кем приходится. Общая кровь есть, может, капля. А может, и того уж нет.
– Посмотрел, значит. Ладно. Хоть и дальнее родство между нами, а все ж ты Ижорский. Случится что – заходи. Может, и помогу.
Михайла поклонился, поблагодарил, как положено, и получил одобрительный взгляд от боярина.
Мол, старайся. А там и за Ижорских словечко замолвишь. Или мы за тебя, кто ж знает?
Боярин ушел, а Михайла стоял, дух переводил и радовался.
Бедных родственников никто знать не захочет. А коли уж Михайлу признали… значит, дела у него пока хорошо идут! Теперь удержаться бы да дальше продвинуться…