Время жнецов
Шрифт:
Дознаватель и Вяземский удалились исполнять поручение начальника. А Путилин, выразительно глянув в глаза Кулика, жёстко приказал:
— Обуйтесь и оденьтесь. И не вздумайте выкинуть какой-нибудь фортель, Лавр Феликсович следит за вами, а с ним шутки плохи, так что дурить не советую.
Через пятнадцать минут делопроизводитель и судебный медик вернулись в кабинет Путилина. Вяземский нёс в руке бумажный свёрток, обёрнутый тряпкой. А у Савицкого из-под мышки выглядывала папка с розыскным делом на Беса.
— Пакет нашли в мусорнице камерного отделения. На нём следы крысиного
— Фрол Калистратович, — обратился к делопроизводителю Путилин. — Снимите пост у входа в Сыскную и распустите сотрудников. Нечего более людей мариновать. Оставьте лишь тройку агентов на всякий случай, чувствую, что они в ближайшее время могут понадобиться Лавру Феликсовичу.
Всё это время Кулик не вымолвил ни слова, не высказал ни одной просьбы. Он понуро молчал, повесив голову на грудь, а взглядом вперившись в пол. Когда Путилин и Сушко остались в кабинете вдвоём, Иван Дмитриевич спросил Кулика:
— Почему сразу, пока не раскрылось отравление, не скрылись и не убежали?
— А куда же мне бежать, господин начальник? От себя и от семьи не уйдёшь, не спрячешься, — со слезой в голосе ответил Кулик. Он был бледен, губы тряслись, пот заливал глаза, дрожащие пальцы выдавали крайнее волнение. Волнение и страх. Страх и ожидание неминуемого конца.
— Это вы предали Шапошникова, изъяли папку с делом Цветочника — Лешко Беса и отравили вожаков грабителей-налётчиков? — внутри Путилина кипели эмоции, гнев поднимался из глубины души вверх — к горлу, щёки покраснели, а кисти рук сжались в кулаки. Казалось, вот ещё миг, и Иван Дмитриевич ударит Кулика или хватко вцепится в горло предателя. Но сорокалетний опыт допросов возымел своё, жёстким и убийственным остался лишь тон вопросов главного сыщика, руки же остались недвижимо лежать на столе.
А Сушко заметил ещё одну особенность манеры поведения Кулика. Тот не вёл себя как заправский преступник: не усматривалось в нём уголовного бахвальства, открытого пренебрежения к закону, желания и намерения с самого начала и до конца отрицать свою вину, не было и насмешливого отношения к «легавым», окружавшим его. Кулик, на его взгляд, производил впечатление загнанного в угол, сломленного и сломанного человека. Следующей фразой Путилин продолжил тяжёлый разговор с сослуживцем, преступившим все нормы закона и полицейской службы:
— Рассказывайте всё! Всё без утайки… Вины ваши больших доказательств не требуют и наказание будет суровым. Но лишь вы сами можете его облегчить. Вы человек не старый, глядишь, имеете шансы и семью по окончанию срока увидеть. Выкладывайте суть, Модест Иванович. Торопитесь, время идёт не в вашу пользу.
Кулик поднял голову, и теперь не пряча взгляда, а глядя прямо в глаза Путилина, произнёс:
— Я никого не хотел предавать… Не хотел становиться преступником и убийцей. Но попал в такой переплёт, что другого пути не оставалось. Да, выбор был… Между предательством и безопасностью моей семьи, моих девочек… Кроме них в моей жизни больше никого нет. Ни родственников, ни знакомых, ни сострадателей.
Эта фраза
— Смелее, Модест Иванович. Смелее, — подтолкнул рассказчика Иван Дмитриевич.
— На второй неделе мая он встретил меня по пути от Сыскной к дому, — продолжил свою горькую исповедь Кулик. — Видя моё нуждающееся положение, предложил за немалые деньги работать на него. Доносить всё, что о нём говорят, что планируют против него, какие документы на него имеются, кто свидетели, видевшие его вживую. Я отказался, потому как продажной скотиной никогда не был. Но на следующий вечер этот человек передал мне пакет, в котором была голова нашей кошки Доры, пропавшей накануне, а у детей появились леденцы, которые им передал «незнакомый дядя с холодными глазами». При этой встрече лиходей сказал, что теперь я буду на него работать бесплатно. А платой за мою сговорчивость будет жизнь моей семьи, за которой он теперь следит неусыпно. Если его задержат, то первой пострадает моя семья, потому что он действует не один. Так я стал предателем и преступником. И эта участь далась мне нелегко. Сердце противилось, а разум продолжал направлять меня по кривой дорожке.
— Под словом «он» вы кого имеете в виду? — спросил Путилин.
— Того, кого вы в своих бумагах именуете Цветочником или Лешко Бесом, — ответил Кулик. — Он не пощадил трёх молодых женщин, зверски с ними расправившись, лишь только потому, что они его видели и знали. А я ещё жив, потому что нужен ему, как главный осведомитель.
— Кем представился и как выглядел ваш злой гений? — в свою очередь спросил Сушко.
— Представлялся Иваном Сидоровичем. Чернявый, с усами и бакенбардами. Хорошо и образно говорит по-русски. Носит шейный платок. Мизинец левой кисти искривлён, не разгибается. Пахло от него дорогим табаком, — охотно ответил Кулик.
— Как пошёл на предательство Шапошникова, — отбросив политесы Путилинского обращения на «вы», прямо спросил Сушко.
Кулик замялся и, снова спрятав глаза, ответил:
— Ваш агент слишком близко подобрался к банде налётчиков, а через них мог выйти на самого Беса. О готовящемся внедрении Шапошникова я узнал из разговоров сыскных, которые должны были его прикрывать. Да, кровь сыскного на мне… Но иного выхода я не видел. Не дал мне его треклятый Бес. И отравить вожаков налётчиков он мне приказал, да и отраву собственноручно предоставил. Выкрасть уголовное дело вместе со всеми показаниями свидетелей, ориентировками по розыску, экспертизами и портретами — тоже его инициатива. Нет дела — нет и преступлений. Иди поймай его тогда.
— Так какого же ляда ты к нам не обратился, голова садовая? — не выдержав, взорвался Сушко. — Тогда Бес давно бы нары грел, а не на воле расхаживал.
— Так семью мою, кто бы защитил и сберёг, господин старший сыскной агент? — с горькой усмешкой вопросом на вопрос ответил Кулик.
Знаком руки Путилин призвал Сушко к спокойствию, а сам заинтересованно произнёс:
— Но, если бы семья ваша была под надёжной защитой, вы бы, Модест Иванович, согласились помочь нам в поимке Беса?