Время жнецов
Шрифт:
— Кулик — сволочь и гад ползучий, но его смерть на моей совести, а Бес опять на свободе, — тихо, почти про себя, Сушко начал тяжёлый диалог с самим собой. Жаль, рядом не оказалось Вяземского или Каретникова, но поговорить очень хотелось. — А Бес снова ушёл, оставив нас в дураках… Нет, лично меня. Как сыскарь глуп и бесполезен оказался ты, Лавр Феликсович… Никчёмный охранник из тебя получился, того и гляди, самого уведут без возврата. Чёрт побери, а Вяземский оказался прав. Опять прав, и сейчас не преминул бы высказать своё осуждающее «ну-ну»… Согласен, Пётр Апполинарьевич, на этого зверя нужен не силок, а настоящий капкан, из которого не вырываются и не уходят. А времени осталось
Тут Сушко вспомнил о закуске и с удовольствием захрустел солёными огурцами, а потом умял и грибы, только теперь вспомнив, что кроме холостяцкого завтрака в желудке ничего не было. Сытому на ум пришли другие мысли, которыми он поделился с собой:
— Холостому плохо, но терпимо и привычно… Потому что правильно. Ну нет у меня семьи, значит нет больного места, за которое может ухватить каждый уголовник. Потому половина моих агентов с этим не торопится, а холостой холостого понимает лучше. Делая, он лишь за себя отвечает. Сгинет, и тем никого не огорчит и по миру не пустит. Женщины одно, а семья и дети — совсем другое.
Сушко неспеша вылил остатки водки в стакан и выпил, закусив чёрным хлебом с горчицей. Удовлетворено хмыкнув, Лавр Феликсович оставил деньги на столе, а сам двинулся к стойке. Показав значок, Сушко попросил предоставить доступ к телефонному аппарату. На другом конце отозвался Вяземский:
— Да, Лавр Феликсович, я вас внимательно слушаю.
Сушко коротко, совершенно без эмоций, деловым тоном изложил итоги операции на Сенном рынке и, в свою очередь, задал вопрос судебному медику:
— Пётр Апполинарьевич, когда вы говорили о капкане на Беса, что имели в виду?
— Чтобы заманить зверя в капкан, его нужно заставить нервничать, метаться, делать ошибки и забыть о собственной безопасности. Туска нужно сбить с толку, так, чтобы у него не возникло и тени подозрения, что в этом замешана Сыскная, — терпеливо ответил Вяземский.
— Я это прекрасно понимаю, но ведь под капканом вы подразумеваете что-то конкретное. Поделитесь, пожалуйста, — продолжил беседу Сушко.
— С удовольствием, Лавр Феликсович, — от Сушко у Вяземского не было секретов. — Чего боятся уголовники больше раскрытия и задержания? Для этих людей полным крахом является изменение уголовного имиджа, у вас это называется смена «масти»: с уважаемого в криминальном сообществе вора, разбойника или грабителя, на презираемого всеми насильника, альфонса или стукача. Для таких только стыд, позор и изгнание. Почему бы всё это не проделать с Лехом Туском? У уголовников свои источники информации. Но, когда это появится в газете, которую читают все, кто может читать, эффект будет подобен бомбе, разорвавшейся в толпе. Иван Дмитриевич уже дал добро, потому я стану действовать уже сегодня. Вот только дождусь от Путилина рисунок-портрет Леха Туска. Смотрите утренний номер «Санкт-Петербургских ведомостей».
— Пётр Апполинарьевич, благодарю душевно. Идея гениальная, но она — чистой воды провокация, — возразил Сушко.
— Провокация и есть нужный капкан, которого убийце никак не миновать. Он-то совсем не ожидает подобного поворота событий, — серьёзным тоном пояснил Вяземский.
Немного подумав, Сушко снова обратился к Петру Апполинарьевичу:
— Там, в Сыскной, что вы хотели сказать словом «близнецы»?
— А вы уверены, что наблюдая за Шнайдером вы видите именно Шнайдера, а не Коха? — вопросом на вопрос ответил Вяземский и продолжил свою мысль следующей фразой. — Я теперь уверен, что между ними существует связь. Кох нуждается в деньгах, а Шнайдер способен оплатить его услуги. Оба одиноки, значит свидетелей их отношений нет. Но это лишь моё, частное мнение. Разбираться прийдётся
Из ресторации Сушко вышел совсем в другом расположении духа, изменилось и его настроение. Не смотря на неудачу на Сенном, розыск Беса не встал на месте, он продолжался с новой силой, с новыми возможностями. Значит день был прожит совсем не зря. Теперь Лавру Феликсовичу хотелось лишь одного: раздеться, лечь на кровать и укрыться одеялом, дать отдых усталому разуму и телу. Спать, спать, спать…
Уже накрапывал дождь, но Вяземский отправился на встречу со старым знакомцем из мира газет, журналов, репортёров, печатных новостей и скандалов — Платоном Сергеевичем Скобеевым, почитателем Пушкина и коллекционером его первых изданий. Не так давно Вяземский обращался к Скобееву по поводу стьи в «Санкт-Петербургских ведомостях». Встреча должна была состояться в кофейне Вольфа и Беранже.
Кофейня-кондитерская Вольфа и Беранже существовала в Санкт-Петербурге с первой половины текущего века на углу Невского проспекта и Мойки, по адресу Невский 18. Она была основана швейцарцами Соломоном Вольфом и кондитером Беранже, настоящее имя Тобиас Брангер. Оба прибыли в Петербург из Давоса вместе со множеством других австрийских подмастерьев для работы в кондитерских и пекарнях российской столицы. Кондитерская разместилась в небольшом помещении, на первом этаже в доме Котомина. Шло время, и заведение завоевало репутацию лучшей кофейни в Петербурге и Российской империи.
Здесь, помимо сладостей, завтрака-обеда-ужина, кофе и чая, посетители могли читать свежие журналы и газеты, как отечественные, так и зарубежные. Для этого в заведении Вольфа и Беранже были открыты курительный и читальный залы. Однако, само заведение оставалось безликим в плане своего, собственного стила, которого пока ни у кого не было. Тогда Вольф и Беранже перестроили кондитерскую и открыли кафе в китайском стиле, переименовав его в «Cafe chinois». Китайские мотивы использовались в фарфоровой посуде, мебели и обивке стен. Вечером в кафе зажигали китайские фонарики. За витриной стояли два китайца — мужчина и женщина, которые постоянно кланялись, завлекая посетителей; внутри помещения пахло благовониями. В честь приезда в Петербург знаменитой итальянской балерины Марии Тальони в кондитерской испекли пирог с портретом балерины, сделанным из крема. Вот в каком пафосно-помпезном месте состоялась встреча двух приятелей.
Мужчины устроились за столиком в глубине зала. Вяземский заказал кофе и обожаемые Скобеевым эклеры, в дополнение к которым взял и любимый десерт Платона Сергеевича.
— Как вы находите первое издание «Евгения Онегина», любезный Платон Сергеевич, — приступил к разговору Вяземский. — Смирдин отпечатал около 3000 экземпляров по цене одного в 5 рублей. И тираж просто расхватали, а случилось это 53 года назад. Теперь каждая книга 1833 года — раритет. Надеюсь, я удовлетворил ваш собирательский голод?
— О, дражайший Пётр Апполинарьевич, я просто потрясён, убит наповал, — ответил Скобеев. — Процесс «поглавного» выпуска в журнале для меня оказался крайне волнителен после того, как, по досужим слухам, Александр Сергеевич чуть не проиграл в карты пятую главу. Но и у меня для вас есть равноценный обмен. Днями вам доставят «Скупой, или Школа лжи» Мольера, парижское издание начала нашего века.
Потом какое-то время приятели молча пили кофе и насыщались сладостями. Вяземский умел сочетать приятное с полезным, и, по удовлетворённому едой и кофе взгляду Скобеева, понял, что настала пора приступить к основной теме сегодняшней встречи.