Я никогда не была спокойна
Шрифт:
Такие «потемкинские деревни» действуют не на всех. В группе англичан Балабанова замечает необычного и обаятельного джентльмена. Его зовут Бертран Рассел, он профессор Кембриджа и участвует в поездке неофициально. Во время официальных встреч он отрывается от группы и ходит по городу, разговаривая с людьми напрямую. Так ему удается получить истинное представление о революционном блефе[468].
У кембриджского профессора поэтическое видение мира, он не скован никакими рамками. Он превозносит современную психологию, «глубоко проникшую в океан безумия, по которому с риском для жизни проплывает корабль человеческого разума». Профессор утверждает, что климат и секс оказывают большое влияние на поступки человека, а развлечения
Остальные англичане не нравятся Анжелике. Она считает их снобами, они даже к ней относятся недоверчиво. Вообще ее голова занята только приездом итальянцев. На дворе июнь 1920 года. Делегация большая (семнадцать человек) и шумная, итальянцы постоянно спорят. В состав делегации входят Серрати и Вацирка – от руководства ИСП, Бомбаччи и Грациадеи – от парламентской группы, Д’Арагона, Бьянки и Коломбино – от Всеобщей итальянской конфедерации труда (ВИКТ). Среди участников также анархист Борги, представители социалистов из муниципалитета Милана и секретарь социалистической молодежи Луиджи Полано. Лига красных кооперативов из-за установления торговых отношений между Италией и Россией тоже направляет своих представителей.
25 мая итальянская делегация отправляется с миланского вокзала в коммунистическую Мекку. Премьер-министр Франческо Саверио Нитти предоставляет два вагона: он уверен, что поездка социалистов в страну бедняков и оборванцев станет лучшей антикоммунистической пропагандой. Отвечая в парламенте депутату-либералу Джованни Амендоле, Нитти язвительно заявляет, что от этой поездки представителей рабочих организаций можно только выиграть, поскольку они увидят, что «Россия в результате становления нового режима находится в самом бедственном положении»: это «пойдет на пользу общественному спокойствию в Италии»[469].
Газеты пестрят нелепыми подробностями этой поездки. Предусмотрительные и мудрые итальянцы набили предоставленные правительством вагоны макаронами, ветчиной, томатным соусом, сыром, флягами с кьянти, маслом, сахаром, лекарствами, иголками, мылом и большим количеством свечей. Анжелика думает, что они привезли это для бедного российского населения. Но на самом деле, эту провизию итальянские товарищи привезли с собой, боясь остаться без еды и света в «земле обетованной».
6 июня 1920 года итальянцы приезжают в Петроград. Балабанова взволнована, она рада, что наконец-то может говорить по-итальянски и почувствовать «родной воздух». С улыбкой смотрит она, как они выходят из поезда.
Солнце уже садилось, и тени сумерек окутывали город, но фонари еще не горели. Казалось, красный цвет флагов хочет пробиться сквозь туман и в одиночку осветить улицы и площади, в одиночку встретить и проводить дорогих братьев по домам. Мне казалось, что эта напряженная торжественность, сотканная из страданий и надежд, передалась и гостям, она слышалась в самом ритме их шагов, пока они шли от поезда к автомобилям. Без шума и неуместных жестов, распевая революционные гимны, большая часть толпы последовала за нами к дому, отведенному гостям[470].
И еще:
Я повидала много многолюдных сборищ и массовых манифестаций в России с красивыми знаменами, молодежными и военными парадами, манифестаций как радостных, так и траурных. Но ни одна из них не была столь спонтанной и единодушной, как те, что последовали за их приездом в Петроград[471].
Объятия, слезы радости, военная музыка; солдаты и школьницы в белых шляпках выстроились вдоль дороги. На транспаранте на выходе с вокзала написано по-русски: «Братский привет дорогим гостям». Впереди идет Балабанова, платье до пят, в руках трость с белой рукояткой и наконечником. Рядом с ней Серрати, в очках а-ля Сильвио Пеллико[472], с короткой щетиной на щеках и длинной на подбородке.
Эмма Гольдман вспоминает об этом дне совсем по-другому, с бесконечной горечью. Когда Анжелика приходит к ней в Зимний дворец, где она занята подготовкой передвижной выставки в российских провинциях, Эмма замечает, что ее подруга стала совсем другим человеком, «преображенной», восторженной, счастливой. Ее заграничные друзья приносят ей «дыхание, краски и тепло ее любимой Италии», в то время как здесь, в России, в этой холодной и жестокой стране, ее новая лучезарная жизнь оказывается обманом. Однако Анжелика не хочет признаться даже себе, что то, что она считала величайшим событием в истории, оказалось иллюзией, неудачей.
Зная ее, нетрудно было понять, насколько горьки были ее мысли по поводу неудачного и страшного политического опыта, совершенного над Россией. Но ведь сейчас приехали любимые итальянцы![473]
И сейчас это для нее главное. О приезде итальянцев Эмма рассказывает не так, как Анжелика.
На площади Урицкого люди устали от долгого ожидания. Многие стояли здесь уже несколько часов, пока из Таврического дворца не прибыла итальянская делегация. Церемония только-только началась, как одна женщина, бледная и худая, расплакалась, прислонившись к стене. Я стояла недалеко от нее. «Им легко говорить, – стонала женщина, – а мы весь день не могли поесть. Мы получили приказ под страхом лишения хлеба идти сюда прямо с работы. Мы с пяти часов на ногах. Нам не разрешили после работы пойти домой, чтобы поесть немного. Пришлось идти сюда. Семнадцать часов с кусочком хлеба и глотком горячей водой. Знают ли гости хоть что-нибудь о нас?» Речи со сцены продолжались, в десятый раз пели «Интернационал», моряки показывали свои фантастические номера, а клакеры кричали «ура». Я убежала оттуда. Я тоже плакала, хотя глаза мои оставались сухими[474].
Гольдман безжалостна. Она приводит эпизод, который произошел в тот день, когда она пришла навестить Анжелику во дворце Нарышкиных, где жили итальянцы.
Я застала ее в смятении. Княгиня Нарышкина, прежняя хозяйка дворца, пришла просить серебряные иконы, которые принадлежали ее семье. «Только иконы, больше ничего не надо», – умоляла она. Но теперь иконы были государственной собственностью, и Балабанова ничего не могла сделать. «Ты только подумай, – сказала мне Анжелика, – Нарышкина, старая и нищая, стоит на углу и просит милостыню, а я живу в этом дворце. Какая ужасная жизнь! Я не могу, я должна уехать». Но Анжелика была связана партийной дисциплиной, она оставалась во дворце до своего возвращения в Москву. Я знаю: она чувствовала себя не более счастливой, чем изможденная, голодная княгиня, просившая милостыню на углу[475].
Совсем другую версию мы читаем в газете Avanti! от 3 июля 1920 года под заголовком «Восторженный прием в Петрограде итальянских и британских делегатов социализма». Эта статья прислана из Лондона, ее написали, руководствуясь телеграммой, присланной двумя представителями Британской социалистической партии Маклейном и Квелчем. Вот как описывается в ней приезд делегации в Петроград.
На вокзале и вокруг него собрались, наверное, сотни и сотни тысяч людей. Играл оркестр, люди аплодировали; пришли матросы, солдаты и даже пожарные. Это был самый прекрасный момент в нашей жизни. Как только мы сошли с поезда, нас встретили товарищ Анжелика Балабанова и Зиновьев, они приветствовали нас от имени Третьего интернационала. Никогда в жизни мы не видели такой массы, такого восторженного народа. <…> Наши первые впечатления – у людей хорошее настроение и дети выглядят здоровыми. <…> Люди терпеливо переносят все лишения, но везде говорят, что война и блокада доставляют страдания и все ждут, чтобы в британском профсоюзном движении произошли подвижки.