Я никогда не была спокойна, Маттина Амедео Ла

Я никогда не была спокойна

на обложку

Маттина Амедео Ла

Шрифт:

Речь Лаццари сопровождается свистом, выкриками из зала, а выступление Дженнари – аплодисментами. Особенно когда итальянский коммунист с поднятым забралом набрасывается на Турати и утверждает, что ИСП, возглавляемая максималистами Серрати, Лаццари и Балабановой, придерживалась последовательной антивоенной линии: фактически, говорит он, в конце концов от абсолютного нейтрализма они перешли к лозунгу «Не присоединяйся, но и не саботируй». И все это благодаря патриотизму Турати. Врагами коммунистов номер один теперь стали не фашисты, а реформисты.

А Ленин Итальянской социалистической партии подписывает смертный приговор. «Партия, которая по-прежнему имеет союзником

такого оппортуниста, как Турати, не может быть партией Коммунистического Интернационала». Анжелика убита. Она не может поверить, что Владимир Ильич, который в личных беседах всегда подтверждал ей свое политическое уважение к Серрати и Лаццари, теперь их распинает. «Вы не готовите революцию, вы ее дезорганизуете». В зале раздаются аплодисменты. И Ленин опускает нож гильотины: он упрекает максималистов, получивших девяносто восемь тысяч голосов, в том, что они решили «идти с четырнадцатью тысячами реформистов против пятидесяти восьми тысяч коммунистов». Это «ясное, точное, вещественное доказательство того, что политика Серрати вредна для Италии». В прошлом году Серрати приезжал в Москву, назвал «идиотизмом» подражание и служение русским и просил предоставить итальянцам свободу действий.

И что же мы увидели? Серрати проделал великолепный трюк. Он порвал с 58 тысячами коммунистов. И теперь товарищи приходят сюда и говорят нам: «Если вы нас отвергнете, то рабочий класс будет дезориентирован». Нет, товарищи, вы сами себя обманываете. Рабочий класс в Италии сейчас дезориентирован, и каково же будет их смятение, когда мы скажем: «Выбирайте, товарищи, выбирайте, итальянские рабочие, либо вы с Коммунистическим интернационалом, либо с меньшевиками, которых мы знаем уже лет двадцать, с которыми мы никогда не будем стоять вместе в подлинно революционном и коммунистическом Интернационале[509].

Анжелика больше не может это слушать. Она выходит из Кремля, в длинной юбке до пят, и уединяется в своем гостиничном номере, а в голове у нее эхом отдаются слова матери. Еще одна человеческая и политическая неудача, что для нее одно и то же. Речь Ленина падает, как лезвие гильотины, на шею всех социалистических движений. Слова диктатора на долгие десятилетия определят отношения между Москвой и коммунистическими партиями в остальном мире.

Июнь 1921 года. Через шестнадцать месяцев Муссолини вступит в Рим. Многие коммунисты, придерживающиеся жесткой линии, поддержат фашистский режим; многие реформисты-социалисты будут убиты, брошены в тюрьмы, отправлены в ссылку. Через полгода Балабанова уедет из России без всякого сожаления. «Неудобная моралистка» получит разрешение ЦК КПР на эмиграцию «при условии, что она никогда не будет предавать гласности свое несогласие по итальянскому вопросу».

Еще долго Анжелика будет повторять, что принципы Октябрьской революции были здравыми, справедливыми, но пока они не реализованы, а то и вовсе преданы. Только годы, проведенные в Америке, заставят ее понять, что социализм – это либо демократия, либо ее отрицание. И что теории Ленина – та благодатная почва, на которой вырос сталинизм. Она убедится, что режим, установленный в России в 1917 году, представляет собой «чудовищную карикатуру на то, что Маркс и Энгельс обозначили термином “коммунистический”». Более того: большевизм появился, чтобы разрушить социализм, а социалисты были ограблены коммунистами, завладевшими его символами и успехами. «Тот, кто искренне или лицемерно отождествляет большевизм с марксизмом или с социализмом, льет воду на мельницу большевистского тоталитаризма. Его сторонникам только того и надо»[510].

Нравственные

страдания, вызванные невозможностью обнародовать свое несогласие с русским правительством, были настолько сильны, что само мое существование казалось мне трусостью и малодушием, да и на здоровье моем это не могло не сказаться. Когда мои верные шведские товарищи и друзья, разделявшие мои идеи и понимавшие мои мучения, добились от своего правительства визы и приехали за мной в Москву, я уже была на краю пропасти. Им я обязана своим физическим и духовным спасением[511].

Глава двадцать вторая

Стокгольм, Вена, Париж – билет в одну сторону

В годы становления советской власти появилось первое поколение разочаровавшихся: Балабанова, Паскаль, Суварин, Монатт, Росмер, к которым вскоре, во время поворота влево, так называемого «третьего периода», присоединились Силоне, Таска, Морен, Марион[512].

Анжелика болезненно пробуждается от революционного сна, ее мучают сильные боли в животе. Она ничего не ест, даже сейчас, когда живет в Стокгольме. Ее тошнит при одном упоминании о еде. Она может только пить сладкий чай с конфетами и шоколадом.

Она перебралась с кресла на кровать. У нее снижается зрение. Ей трудно читать. Врач, пришедший ее осмотреть, спрашивает, чем она жила все эти годы, как она довела себя до такого состояния.

Анжелика впадает в бездну отчаяния. У нее крайняя степень нервного истощения. Единственная ее отдушина – поэзия. Первое стихотворение она посвящает Леопарди, своему любимому поэту, столь далекому от марксистской и просветительской культуры, которой она пропитана насквозь. Дело доходит до того, что она пишет, что человек не хозяин своей судьбы – кощунственная для социалиста мысль. Провал революции нанес ей непоправимую травму. Балабанова переживает тяжелейший момент, она полностью ушла в себя, и в этом состоянии она останется до конца жизни.

Если бы люди были бессмертны;

Если бы боль, скорбь, зло

Не превратили мир в долину слез;

Если бы мы знали,

Откуда мы пришли

И куда идем;

Если бы это было нам дано…

Если бы мы не были молчаливым и терпеливым инструментом

В руках нашей судьбы,

А были бы сознательными ее творцами…

Возможно, тогда жизнь стоила бы того, чтобы жить, страдать, наслаждаться.

О мой великий и печальный Поэт!