Я никогда не была спокойна
Шрифт:
Троцкий. «Послушайте, мы собираемся создать университет для офицеров всех стран. Вы могли бы стать его ректором. Вы понимаете, какое это обширное поле деятельности?»
Балабанова. «Не нужно настаивать».
Троцкий. «Подумайте еще раз, пожалуйста. Завтра, в четыре часа дня, я пришлю вам одного из своих помощников: он лучше объяснит наш проект»[498].
На следующий день, точно в срок, в доме Балабановой появляется армейский офицер, идеальная троцкистская модель: он рассказывает Анжелике даже о том, сколько бумаги ей потребуется для работы. Через полчаса звонит телефон. На другом конце провода Троцкий. Она благодарит его, объясняет, что не может принять предложение,
Это последний их разговор в России. Однако событие, предрешившее разрыв, произошло несколькими месяцами раньше. Троцкий хвастался тем, что собрание рабочих вынесло решительное осуждение итальянских социалистов, «они дали хороший урок для этой говённой нации…»
– Но что русские рабочие знают об итальянских делах? – спрашивает она.
– Вот как надо говорить с этими вашими товарищами! – кричит Троцкий, стуча револьвером по столу.
– Если это и есть ваши аргументы, то я тоже могу к ним прибегнуть, – отвечает Анжелика, замахнувшись палкой, которую она носит с собой для самообороны[499].
Глава двадцать первая
Побег из ада
Здоровье Анжелики ухудшается. В Москве нет продуктов. Немного рыбных консервов, немного супа, иногда селедка, изюм, изредка сахар, чтобы подсластить чай, и капля подсолнечного масла в суп. Она не пользуется продовольствием, хранящимся на кремлевских складах. Иногда она чуть не падает. Врачи, навещающие ее в гостинице «Националь», опасаются за ее жизнь и назначают восстановительное лечение. Но она приняла решение: или она уедет, или останется и умрет. Она не хочет чувствовать себя частью политического механизма, который вызывает у нее страх.
На одной из фотографий этого периода она сидит с газетой Avanti! в руках: крупный заголовок гласит о «неуступчивости Серрати». У Анжелики грустные глаза: видно, что она болезненно переживает это испытание. В эту трудную минуту приезжает Клара Цеткин. Балабанова с ней встречается: перед ней усталая, больная, истеричная женщина. Она нуждается в ком-то, кто ухаживал бы за ней, лечил, кормил ее. Ленин просит Балабанову найти для немецкого товарища отапливаемую комнату. Анжелика соглашается, хотя и обижена на Клару за то, что она уехала в Италию и выступала там за раскол ИСП. Она находит комнату в помещениях итальянских кооперативов: она сама устроила эти помещения в здании бывшего шведского посольства. Там есть теплая и уютная квартира, в которой и поселяется Клара, Анжелика спит на кушетке в ее комнате.
Зиновьев водит Цеткин по митингам, но Анжелика предупреждает ее. Она напоминает Кларе о маневрах и интригах большевиков против немецких коммунистов. При этом она замечает, что немецкая революционерка очень чувствительна к лести и аплодисментам. Это одно из «самых горьких разочарований» в ее жизни.
Я была не только ее горячим приверженцем, но и другом. Однажды она уверяла меня, что после смерти Розы Люксембург, которой она была безгранично предана, она видела во мне своего самого близкого друга[500].
Цеткин не разделяет критического отношения Балабановой и предлагает ей занять место секретаря международного женского движения. Почетная должность, не более того. «Ты не должна уезжать, Анжелика. Ты одна из немногих честных людей, оставшихся в движении». Бывшая ученица непреклонна, она и слышать об этом не
Проходят месяцы, а разрешение на выезд из страны все не приходит. Наступил июнь 1921 года. Балабанова написала в руководство Коминтерна, что не намерена выступать в качестве переводчика на III съезде Коммунистического интернационала. Зиновьев объяснил такое поведение товарища соображениями здоровья. Действительно, Анжелика была в очень плохом состоянии, но, чтобы показать, что ее отказ не связан с ее здоровьем, она появилась на открытии собрания, где должны были исключить ИСП из Интернационала.
В январе в Италии «глаза Москвы» (так называли итальянских коммунистов) вышли из ИСП и основали Коммунистическую партию Италии. А проходящий в июне московский съезд главным образом посвящен «итальянскому вопросу». На этот раз от имени итальянских социалистов выступает бывший секретарь ИСП Костантино Лаццари. В Кремлевском зале Анжелика Балабанова сидит в секции для гостей. Она слушает, как Зиновьев ругает итальянских социалистов, которые якобы упустили «подходящий момент для борьбы»[502], и обвиняет их в том, что они «преспокойно бросили рабочий класс в руки буржуазии». Серрати – «иуда», потому что он рассматривал эту борьбу не как «попытку совершить революционное восстание», а лишь как профсоюзное движение, избравшее мирный путь[503].
Анжелике очень хочется уйти, закричать, что все это клевета, выдумка: ведь она самолично переводила письма, которыми Ленин забрасывал Серрати и Лаццари, чтобы замедлить революционные действия в Италии, потому что эта страна не готова к перевороту, она не выдержит осады капиталистов, у нее нет сырья… Она остается, чтобы дослушать этого лицемера, обвиняющего ИСП в том, что это «вульгарная социал-демократическая партия»: «Я считаю итальянский пример типичным для всего внутреннего положения дел Интернационала, а также для общей политической ситуации»[504]. Затем выступает Клара Цеткин. Анжелика не верит своим ушам. Цеткин говорит, что во имя единства итальянскому пролетариату надо запретить сражаться с буржуазией: «Поддерживать и защищать Серрати – все равно, что мешать пролетариату осознанно, по-революционному объединиться»[505].
Теперь настала очередь бывшего секретаря-социалиста. Лаццари возмущен. Он не согласен с тем, что его называют предателем. Он четко произносит следующее: «Предатели – те, кто ищет собственной выгоды. Мы всегда служили своему делу преданно и самоотверженно». Он напоминает о сорока годах борьбы с итальянской буржуазией:
…борьбы, ради которой я пожертвовал семьей, здоровьем, всем. Дженнари[506] говорит, что я вел себя двусмысленно по отношению к войне. Я напоминаю ему и вам, что из-за своей позиции я был осужден и попал в тюрьму, в то время как он, проводивший столь безупречную политику, не испытал никаких неудобств[507].
Анжелика согласно кивает, когда Лаццари вспоминает, что те же туринские коммунисты заявили, что «невозможно продолжать борьбу и не надо занимать фабрики». Те самые коммунисты, которые расколом в Ливорно ослабили весь итальянский пролетариат. «Мы всегда ревностно следим за сохранением единства политической организации», которая не состоит из групп, образовавшихся вокруг Серрати и Турати, а является «единым и целостным движением, противостоящим итальянской буржуазии». Это не означает, продолжает Лаццари, что они не хотят «устранить» реформистов: «Но оставьте за нами право самим отвечать и выбирать пути для сохранения влияния партии на рабочих»[508].