Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
За эти полтора года отец морально опустился и не только похудел, опал, постарел, погрузился в отчаяние и безнадежность. Начал молиться Богу, в которого никогда не верил, но Тот молчал. И тут…
Вызывают! В Кремль! Штаны не держатся, а пояс не положен, рубашка тюремная замызганная, а он так любил хорошо одеваться, вид загнанный…
Вот вводят его такого, больного, дряхлого, уже на полпути к сумасшествию (многие из его коллег на этих допросах с ума посходили), почти утратившего человеческий облик, во всяком случае гордость, пред светлые очи верховного самодура.
Тут
Может быть, он, в свои пятьдесят один год, обвислым, замученным стариком встал в гордую позу и бестрепетно отвечал, как положено: палач палачу.
Не знаю. Не думаю. Едва ли.
Скорее, он упал на колени и стал, захлебываясь в словах, просить-умолять их оставить его в живых, дать искупить или хоть семью не губить — предстал перед ними в виде ничтожества.
Ничего, я его и таким принимаю и люблю.
Любой
Рой Медведев в работе «Конец коммунизма» пишет: «После своего отстранения от власти, находясь в изоляции на собственной даче, Хрущев писал: „Мои руки в крови. Я делал все, что делали другие". А встречаясь на своей даче в Петрово-Дальнем с драматургом Михаилом Шатровым, он говорил: „У меня руки по локоть в крови. Я делал все, что делали другие"». Степень окровавленности рук Никиты Сергеевича меня не интересует, я и не сомневался, но вот это «делал, как другие, как все, как любой…»
О Микояне:
— Да, от Ильича до Ильича, а что он мог сделать? Делал, как все, что прикажут.
О Кагановиче:
— От него ничего не зависело, делал что приказывали.
Маленков:
— А что он мог сделать? Кто его спрашивал? Делал, как все.
О Молотове:
— У него даже любимая жена сидела, что он мог сделать? Делал, как все…
О моем отце:
— Не он начинал, не он музыку заказывал, кого подводили, того он и бил, поступал, как все. Если бы его не стало, сотни, тысячи добровольцев на смену. Делал, как все, что приказывали, на своем рабочем месте.
О Сталине:
— А что он мог сделать? Этот, пожирающий людей, молох ему завещал великий Ленин. Он только строил коммунизм, как сам его понимал. Любой бы на его месте.
А что вы думаете, если бы в одной четвертой финала Троцкий победил, без крови бы обошлось?
Если бы в полуфинале — Зиновьев с Каменевым? Они бы террор прекратили? Чека бы разогнали? Тот же молох, он уже запущен был, такая же душе дробилка!
В финале — Бухарин с Рыковым? Да почитайте их кровожадные речи, вглядитесь, за что они голосовали, чему хлопали.
И любой бы на их месте!
Вот и я говорю. Бежать надо от такого места.
Вина
Тут брезгливый поморщится:
— Ну, вообще, гаденыш, договорился, его по горло в крови отец тоже, получается, не виноват.
Нет, почему же. Очень даже виноват.
«Палач по призванию».
Ну да! По призванию комсомола. Он был комсомольцем-активистом, идейным борцом за светлое будущее всего человечества, когда партия потребовала новых героев в свой самый передовой боевой отряд, в чекисты. И он откликнулся, пошел. Как и десятки тысяч других, кто же тогда знал, догадывался, к какому станку их приставят, какой инструмент в руки дадут. Уже внутри человекорезки он, как исполнительный, старательный еврей, многих обогнал, достиг высот, в смысле свалился в самую грязь, в кровь.
Мы еще не уехали, когда на экранах телевизоров пошел новый забойный сериал. Кажется, «Рожденная революцией» (бегом бегите от всего того, что революция родила. Эта машина Сатаны ничего путного родить не может). О становлении какой-то силовой структуры в победившей стране дурных Советов.
Молодые герои, второй слева на коллективном фото — это и есть мой отец, орлы! Они один за другим совершают подвиги: на самом деле бесчинствуют, нагло и противозаконно обдирают людей, экспроприируют экспроприированное, иными словами — грабят! Да что там, без суда расстреливают врачей и инженеров, хамская власть, дорвался-таки пролетариат до диктатуры, дайте в крови руки помыть. Чтобы было как раз по локти.
Все это будет историей осуждено. Это фильм о прошлом, и уже известно, чем дело кончится, на чем сердце успокоится. Все уже прошло. Все разоблачено, виновные расстреляны, мертвые реабилитированы. Все все знают, им на уроках истории в школе рассказывали.
Но зрители за них! За этих молодых, озорных мерзавцев, крутых братков, как их теперь называют, которым их бесчинства не только разрешены, но вменены в обязанность. Это они своими чистыми руками, горячими сердцами, прозрачными мозгами создавали крепкий фундамент самой страшной в истории человекогубки. (Нет, это во мне патриотизм не вовремя взыграл. В Камбодже было еще похлеще на душу растерзанного населения.)
Глухи люди, слепы зрители, ничего не понимают, в единую цепь связать не могут. Вот этого положительного героя, который дорастет до звания генерала, арестуют и после пыток расстреляют, назвав палачом и изувером. А его сын на митинге будет орать громче всех:
— Я требую, чтобы моего отца — врага народа — расстреляли публично. Дайте мне револьвер, я лично хочу его расстрелять.
Отстрели себе яйца, подонок.
Смотрят с неослабевающим интересом. С тридцать пятого — тридцать седьмого года начиная, эти орелики будут одни других в челове-корубке перемалывать, со свету сживать, из памяти изводить.
Мой папа долго еще наверху, на плаву держался, но настала пора, и его кровавый молох поглотил, могилки не оставил.
У меня вопрос: как же миллионам людей удается одновременно так искренно и глубоко любить все молодое поколение кровавых государственных опричников и так яростно ненавидеть и презирать одного из них, одного из лучших?
О великая сила искусства!
Мой отец персонально виновен в том, что не захотел мужские брюки кроить, захотелось мир переустраивать, с Господом Богом соревноваться.