Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Мне опять обеспечили комфорт. Поскольку я политический, меня с бытовиками сажать настрого запрещается. Поскольку малолетка — со взрослыми. А так как мест нет, мы не баре, а простые зэки, то сажали меня обычно в купе с инвалидами калечными. Кто без рук, кто без ног — уголовнички. Но это мне сильно помогало, инвалиды эти жизнью битые, траченые, вели себя тихо, не быковали, друг друга и меня не обижали.
Я стал их расспрашивать, не видали ли они где, не слыхали ли про моего отца, полковника КГБ. Ну, дурак! Меня никто не учил, как надо. Они тоже не подсказали. Внимательно выслушивали, и каждый что-то о моем отце знал. Кто его видел на урановых секретных рудниках, где долго никто не живет, живым на волю не выходит, кто познакомился с ним в других дальних, малодоступных лагерях, даже внешность описывали: небольшого
Потом, когда я маме это все пересказывал, она отвечала коротко:
— Если бы отец был жив, он бы нашел способ сообщить об этом.
Я еще у многих бывалых потом по лагерям и тюрьмам в более аккуратной форме выспрашивал про своего отца и вот что заключил. Общим расплывчатым, вроде тех, что в гороскопах, описаниям доверять нельзя. Подходят ко всем, в одинаковой степени. Верить, да и то с оглядкой, можно только жестким отличительным приметам: горб, хромота, косоглазие, какая-то редкая татуировка, и то если не ты подсказал, намекнул, а то сразу припомнят, а именно он сам. И еще. Десятки раз встречал в различных мемуарах бывших политзэков о том, как они по этапам встречали людей таких-то и таких-то, кто лично в лагере знал и дружил с Тем или с Этим. Воспринимаю с заведомым сомнением. Грех сказать, радуюсь, злорадуюсь, когда в примечаниях написано, ошибка: Тот в этих местах никогда не был, а Этого вообще расстреляли за два года до того, как рассказчик его повстречал.
Все это отучает от доверчивости, и меня отучили.
Ехать с инвалидами было заметным послаблением, а может и спасло меня. Своим поведением калеки тоже кое-чему меня научили. Когда цепочка селедка-вода-туалет подошла к концу, тертые да ученые калеки терпеть не стали: поснимали сапоги, у всех оказались, и стали их наполнять по мере надобности. На их фоне не так стыдно было и самому. Один такой был тяжко больной, что от оправки до оправки свои сапоги доверху ухитрялся наливать. Оба.
Уже к Новосибирску подъезжали, всего пару дней осталось, так вышло — я два дня подряд ничего не ел. Ни маковой росинки. Есть не хотелось, но в полном безделье для себя незаметно все свои буханки съел, они уже черстветь стали, высохли внутри, гораздо вкуснее. Селедка еще раньше кончилась. Еда не столько калориями и ощущением сытости в желудке привлекала, сколько — единственное развлечение. И вот начались у меня голодные галлюцинации. На совершенном яву. Лежу на спине, уже несколько дней практически без смены поз, о чем на средней откидной полке говорят, бормочут, не слышно, да мне и неинтересно, мыслей никаких в башке нет, бояться я уже устал до изнеможения, лежу, смотрю в потолок. И тут прямо перед моими открытыми глазами начинают пролетать, проплывать, чуть крылышками не махать разные яства. Я не страшилку пишу, смешилку. Вот что самое удивительное, вовсе не отбивные свиные пролетают, не цыплята табака, не жаркое — самое частое блюдо в нашем доме, а именно то, чего я никогда не ел, всегда отказывался. Печенка говяжья. Чаще всего творожники. Я их и сейчас не люблю. Но ем. Иногда. А когда маленький был, ужас какой худой, тощий, мало что ел, почти ничего не любил, вот и не вырос… А кое-какие блюда отказывался наотрез. Более всего вот эти самые творожники-сырники, еще печенку и соте из баклажанов. Именно в таком порядке они передо мной балет на льду танцевали. Без запаха. Запахов и без того в Столыпине сверх меры. Не то чтобы я слюной давился-захлебывался, но зрительный эффект был.
У каждого свой опыт. Я страшного не видел. Только вот этот этап. После этапа такого любая тюрьма глянется свободой. Смешно.
А было не смешно.
На вокзале Новосибирска нас на какой-то не тот путь поставили, и не все воронки смогли добраться. Зато в те, что добрались, набили так много зэков, как вроде никогда не бывало. Надзиратели похохатывали. Я со своим проклятым чемоданом сидел у кого-то на руках, и на мне сверху как минимум еще двое. И мне показалось, ехать было далеко. Блатные, кто был поближе к окошку, тому, что выходит во внутренний коридорчик воронка, припали и полностью его закупорили, так что остальные, кто втугую друг на друге сидел в главной камере, дышали вторичным воздухом. Этого же вора в законе, Жида, на руках из воронка
Привели в тюрьму, выгрузили, в сотый раз пересчитали, отвели строем всех в большую приемную. По размерам вроде школьного спортзала. Посадили нас, весь прибывший этап, на пол. Как раз весь зал заняли. На единственном стуле, за единственным столом хозяином старшина. Поверка: кто, откуда, статья, срок, партийность, национальность. Старшина не пышет грамотностью, по складам читает, запинается, то и дело строку теряет, найти не может, не дорасслышит — переспрашивает, на каждого по несколько минут уходит, а и нас больше сотни.
Дело к концу подходило, а тут голос не так близко от меня:
— Старшина начальничек, помилосердствуйте. Посадите к мужикам. Я петух, меня всю дорогу досюда цельным вагоном ебли, чуть до смерти не умучили, не могу больше, сил никаких нет. У меня миска своя — меченая, ложка своя, я никого трогать не стану, пожалей, начальничек, не могу больше.
Что такое петух, я уже знал, про блатные масти, про воров, сук, фраеров, мужиков тоже знал, но не твердо пока.
До семнадцатилетия оставалось мне еще меньше двух недель и полстраны по этапу. Следствие только начиналось.
Из Новосибирской огромной тюрьмы запомнилось еще полностью выбитое окно в огромной камере, а Сибирь все-таки, по ночам очень даже холодно, блатные спросили разрешения и завесили окно одеялом. Не полностью хватило, со всех краев свет оконный был виден, и прилично дуло. Я там немножко простыл, но беда таким нарастающим комом на меня валилась, что это мелочь. И обыски. Шмоны.
Смотрю американские фильмы про тюрьмы, не, там шмонали подробнее. Раздеться наголо, каждый шов пальцами, без перчаток, каждый рант, потом одежду ото вшей на прожарку и тебя самого. Рот открой, язык туда, язык сюда, между пальцами ног, возьми член в руки, отверни головку, поверни туда, поверни сюда, повернись задом, наклонись, раздвинь ляжки, присядь. В первый раз было так стыдно, так мерзко, так брезгливо… Но когда это каждый день, быстро привыкаешь.
И в баню, тоже мероприятие против вшивости. Нас всех уже наголо постригли, меня — первый раз в жизни — еще в Иркутске, каждому в руки кусочек в пол спичечного коробка хозяйственного мыла, идем строем. Должны пройти между двух зэков и мимо старшины смотрящего. У этих Сциллы и Харибды в руках по ведру и по квачу — деревянная наструганная палка с намотанным на один конец бинтом. Они каждый свой квач в ведро с густой темной дегтеобразной жидкостью макают и по очереди всем один лысую голову намазывает, а другой — между ног и вокруг.
(Я написал это, чтобы предостеречь всякий смех. Не смешно. Но на самом деле мне помнится, что санитарный зэк с ведром и квачом был один. Как в том анекдоте: одному зад йодом смазывают, другому — гланды.
«Но вы хоть ватку меняйте».)
Еще неделю поезд тащил меня до Харькова. Все то же. Петуха не было. Народу на одно купе было поменьше, но самое главное — конвой помягче. Выпускали, сколько попросишься, на оправку, даже не всем вагоном, а по одному купе. Правда, если одних повели, тут же и другие просятся. Больше никаких приключений, и селедку я свою сам и съел. Случилось только в самом Харькове. Тюрьма, куда нас привезли, меня брать отказалась. Нет у них мест, нет возможностей политического малолетку отдельно держать. Пока они свои проблемы решали, опять бокс, в смысле стакан, забыли жратву дать, не знаю, сколько часов в стакане просидел, — опять в воронок, в другую тюрьму. Меня одного. Там, внутри воронка, тоже в одиночку, в стакан, куда-то повезли, выгрузили, пока голого обыскали, ужин уже кончился. Это не стоящая упоминания мелочь, издевательство, глумление, и жрать не хватило. В этой тюрьме я опять не помню, с кем целую неделю просидел, какое-то незначительное жулье без амбиций.
Многому научился.
Философия чемодана. Ждать — отключать сознание, терпеть — отключать нервы. Посадили — сидеть, поставили — стоять, повезли — не спрашивать куда. В любой момент тебя могут открыть, распахнуть, обыскать, все укромные уголочки рассмотреть.
Дорогу Харьков — Симферополь я проезжал множество раз. Был такой скорый 31-й, часов за восемь. А сейчас за сколько? Но этапом я ехал дня три. Народу еще меньше, нравы еще свободнее, да уже и привычка появилась, выработалась сноровка.