Жемчужница
Шрифт:
Мужчина крупно вздрогнул, захлебнувшись собственным вздохом, и мелко замотал головой, пытаясь выставить вперёд ладони, закрыться от брата, выбраться. Это было неправильно! Они не должны были заниматься таким! Они же были близнецами!
— Тебе кажется, Неа, это просто больная привязанность, ты просто не хочешь отпускать меня, это не любовь, — голос предательски взлетел вверх к концу фразы, когда Неа, явно слишком раздраженный, чтобы слушать его жалкие оправдания, расставил в стороны его сведённые вместе колени своим, вновь припирая Ману к стенке, вновь пуская по телу разряды, вновь жарко целуя в губы и обдавая очередной
— Это тебе так кажется, — хмыкнул он, проводя мокрую дорожку до уха, гладя пальцами грудь и живот, трясь об него всем телом, словно огромная кошка, требующая ласки.
Мана глухо застонал, потому что это было невыносимо хорошо, и на секунду — всего на секунду, о ветер, потому что сколько можно терпеть! — подался вперед, потираясь пахом о колено брата.
Неа прижался к нему — ужасно неуклюже — и ужасно крепко в каком-то состоянии. И — дёрнул шнурок на его рубахе, спускаясь губами на шею, а затем на грудь и вскоре накрывая горячим ртом сосок.
Это было слишком.
Мана грязно заругался и, собрав волю в кулак, со всей силы толкнул близнеца назад. Получилось так сильно, что Неа шарахнуло в сторону и хорошенько приложило спиной о спинку кровати. И, кажется, не только спиной… Он болезненно поморщился, как-то очень (излишне) медленно поднимая руку и прижимая ладонь к виску, и закрыл глаза.
— Идиот…
И — отрубился.
Мана был с ним полностью согласен, но никогда вслух этого не признал бы. Он ошалело осмотрел себя — наливающиеся краснотой засосы плечах и ключицах — и обреченно застонал, оседая на пол, а после нескольких минут, которые потребовались, чтобы перевести дыхание и успокоить частящее сердце, бросился к близнецу, без сознания развалившемуся около кровати. Поспешно поправил одежду, с кряхтением перетащил брата на постель, стараясь не смотреть на него, пытаясь не вспоминать того, что произошло сейчас, надеясь, что наутро Неа все забудет, и устало улегся рядом.
Думать о чем-либо хотелось в последнюю очередь. Особенно — о брате и его неожиданном пылком поведении. Это же из-за выпитого алкоголя, не так ли? Из-за слишком безумной атмосферы праздника, из-за всеобщего веселья, из-за какой-нибудь девчонки, которая внезапно понравилась Неа, но никак не из-за того, что тот хотел собственного брата.
Мана прикрыл глаза, накрыл близнеца тонким одеялом, боясь даже прикоснуться к нему, чтобы снять хотя бы ботинки (а ведь раньше без зазрения совести мог раздеть его полностью, когда тот был слишком вымотан), и тихо выдохнул, заставляя себя перестать думать обо всем этом.
Завтра подумает — как-никак, а утро вечера мудренее.
Когда Мана проснулся, Неа все ещё спал, трогательно обняв его за талию и чуть ли не пуская слюни ему на макушку.
Мужчина глубоко вздохнул, осторожно выпутываясь из чужих рук, и прикусил изнутри губу. Теперь, имея понятие о том, каким Неа мог быть (и каким скорее всего был со своими многочисленными женщинами), он знал, что сдерживаться будет значительно труднее. И не поддаваться — тоже.
Впрочем, кто сказал, что проснувшись, брат будет вести себя так же, как вечером?
Мана смерил спящего близнеца взглядом и невольно облизнулся.
Неа был красивым до страсти. И совершенно ужасно было осознавать, что он, такой потрясающий, пусть и полный идиот временами, принадлежит не ему.
Со своими
Мана глубоко вздохнул, набираясь храбрости, и, наклонившись, коротко чмокнул брата в губы, тут же поднимаясь и спеша покинуть комнату.
Он вернулся к себе и, спешно окунувшись пару раз в давно остывшую воду (впрочем, она не была такой уж холодной, и плевать на простуду), переоделся в первое же, что выудил из сумки.
Кажется, этот день Тики намеревался провести здесь?..
Это было неудивительно. Особенно после того, что Мана вчера увидел.
Неужели брат все-таки осмелился?.. Неужели понял, что Алана тоже его…
Думать об этом было гораздо легче и приятнее, чем о собственных неурядицах.
Да и, о все злостные духи, Неа был просто пьян! Ну потому что не мог он любить Ману! Не мог именно что любить! Это могла быть больная привязанность, какое-то странное влечение, даже идиотское и извращенное желание затащить брата в постель (хотя кто вообще может о таком думать, скажите на милость?), но никак не любовь!
Мужчина тяжело вздохнул, выходя из комнаты, почти жалея о тех временах, когда они были на корабле, и, увидев за столом переговаривающихся Лави и Тики, направился к ним.
— Да я тебе говорю, что она ведьма, сущая ведьма, — уверенно высказался рыжий парень, словно уже несколько минут пытался убедить в своей правоте собеседника, и пожал плечами. — Она, дружище, утащит вас в пучину и глазом не моргнет.
— Ты мне объясни, почему так думаешь, — непреклонно отозвался брат между тем и подпер щеку ладонью. — Ты уже в пятый раз повторяешь мне это, но не приводишь никаких аргументов. А они, — заметил он едко, — должны быть, хотя бы потому, что ты — ученик Книгочея.
И это было вообще-то вполне резонно, если учесть, что говорили они, кажется, про Алану.
Потому что как ни извернись, а Мана не мог согласиться с Лави — девушка была чуткой и доброй, пусть и похожей, несмотря на свой более чем зрелый возраст, на обычную девушку лет двадцати, делающую глупости раз за разом (чего стоит только просьба молчать о том, что она чувствует, когда Тики касается ее бедер).
— Да сколько бы я ни приходил к ней, она в основном либо валялась на камнях и обжиралась рыбой, либо рассказывала мне про смерть и кровь и хохотала как сумасшедшая! — сердито воскликнул рыжий тритон, явно потеряв терпение. — И ваш корабль она потопила бы так же, как и предыдущие двести семьдесят четыре корабля, не будь на борту тебя и Маны!
Тики взглянул на него с нечитаемым выражением лица и, ничего не сказав, вернулся к пище — жареная рассыпчатая картошка с чёрными маслянистыми грибами, а Лави ликующе улыбнулся.
— Теперь понимаешь? Вам нужно избавиться от неё как можно скорее, пока не стало слишком поздно! — чуть ли не просяще воскликнул он, и Мана глубоко вздохнул, с благодарностью принимая от милой девушки и свою порцию завтрака. Все это было слишком странным, потому что Алана, по его мнению, являлась последним существом, способным причинить боль просто так и могущим равнодушно завести их в пучину. Только не Алана — такая искренняя и загнанная длительным одиночеством. — Ты хоть понимаешь, что её половина океана боится? — выдохнул Лави, пожав губы. — Она жестока и безумна, а потому лишь самые отчаянные решались навестить её.