Жемчужница
Шрифт:
— Это охотники, — перебил его Мана, тут же зарабатывая какой-то уж очень многообещающий взгляд, но стараясь не обращать на это внимания. — Мы были в порту, там на Алану напали и увезли. И плавники обрезали.
Неа поджал губы и надулся почти что злобно.
— Чего ты ему об этом рассказываешь, если он так к ней относится? — буркнул он — и тут же обернулся к явно слегка опешившему Д…Лави. — Не понимаю, что тебе так не нравится в нашей русалке. Нам она не сделала ничего плохого, и мы ее любим, так что давай ты будешь выказывать свою неприязнь не при нас и желательно всегда молча?
Такого от Неа не ожидал даже
Тот раскрывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба, и вдруг надулся, недовольно скривившись.
— Ну точно приворожила всех, — пробурчал он себе под нос и встал из-за стола, поспешно направляясь к выходу и на прощание растерянно махнув рукой.
Вновь повисла тишина.
Мана нервно облизнулся, стараясь не обращать внимания, как лукаво смотрит на него Неа, не переставая поглаживать по колену, и вперился взглядом в раскрытую книгу. Кажется, там было что-то про путешествия. Про то, как некий корабль потерпел крушение и из всего экипажа выжил лишь один матрос, которого прибило к берегу неизвестного острова. В гроте, до которого мужчина добирался несколько недель, то и дело сражаясь с хищниками, он обнаружил охраняющую клад русалку неписанной красоты. Сейчас между ними должен был завязаться разговор, но буквы скакали перед глазами, и сколько бы Мана ни старался всмотреться в страницу, он ничего не видел.
Неа мерно дышал рядом, опаляя своим дыханием шею, тело, грудь, хотя, о дракон, и так было понятно, что его дыхание просто не могло обжигать, не могло вызывать такие ощущения и эмоции. Мана болен. Мана был болен — очередная болезнь, которая скоро пройдёт и не оставит после себя и следа.
— Почему ты на меня не смотришь? — выдохнул Неа неслышно, наклоняясь к нему и мягко улыбаясь. Как какой-то больной или блаженный. — Ну скажи мне, скажи, Мана… Что я должен для тебя сделать?..
Мана дернулся, уворачиваясь от его объятия, и сглотнул, чувствуя, как сохнет в горле.
— Ничего не надо, — выдохнул он, всеми силами стараясь не обращать внимания на поглаживания и ласки. — Прекрати, Неа, пожалуйста… И все.
Брат, однако, замотал головой в ответ и, пользуясь тем, что в зале пусто, прильнул к его боку, скользя ладонью по бедру и ныряя между ног.
Мана тут же вскочил, едва не перевернув стол, и, отчаянно краснея, бросился к лестнице, оставив книгу и совершенно не имея никакого желания за ней возвращаться.
Это было слишком… слишком. Твою-то мать, да Неа чуть не… не… чуть не тронул его… там! Там, где Мана даже представить себе стеснялся!
Какого дракона брат вообще вытворяет?! Совсем умом тронулся, что ли? Как вообще додумался до всего этого?
Мана мог бы сказать, что сейчас был в бешенстве, если бы смущение не сжирало его с потрохами.
Мана мог бы сказать, что раздражен, если бы его не затапливала паника.
Он стрелой метнулся в комнату, запирая (о духи, запирая! впервые запираясь от родного брата!) дверь за собой, боясь, что Неа направился за ним, и эта мысль обожгла внутренности сначала мимолётной радостью, каким-то предвкушением, но сразу же превратилась в волнение. Наполненное испугом волнение.
Неа действительно отправился за ним. Сидел под дверью как неприкаянный с полчаса, словно и не понимал, что Мана видеть его не хочет, и просил впустить. Поговорить, разобраться, объясниться…
Терпение
— Ну что? — с сердцем воскликнул он. — Что ты мне скажешь?! Ты болен Неа, ну как ты не понимаешь?! Вчера ты был пьян, и я не стал…
— Я прекрасно помню, что было вчера, — мигом как-то потухнув и перестав подходить на ненормального или привороженного, отозвался тот, так и не поднявшись с пола. Смотрел снизу вверх и не отрывался. — И скажи-ка, брат, что мне делать, если даже мой собственный близнец, самый близкий мне человек, считает меня больным?
Мана дернулся, не зная, куда ему деться от всего происходящего, и захлопнул дверь. Только ручку так и не отпустил — стоял теперь и смотрел на узоры на древесине, боясь оборачиваться.
И сбегать — тоже боясь.
Обвинение Неа было серьезным, верно, но… далеко не голословным. Ведь Мана сам неоднократно так говорил.
Что Неа болен. Потому что Неа льнул к нему и не отпускал его от себя долгие годы.
Боялся отпускать. Боялся терять из виду. Боялся отходить.
Мана уверял себя, что это просто привязанность. Да, больная, да, неправильная, да, какая-то совершенно идиотская, но именно привязанность. После смерти Катерины они остались лишь вдвоём, они были друг у друга и друг для друга — и это было правильным, потому что они всю жизнь жили так. Всю жизнь они считали себя одним целым, половинами одного человека, началом и концом, которые вечно были в движении. Они чувствовали себя Инем и Янем — такими же близкими, нуждающимися друг в друге и правильными.
Но то, что Неа вытворял сейчас, не было правильным!
Он ошибался! Он просто потерялся в своих мыслях, своих ощущениях и эмоциях. Он просто был слишком привязан к Мане.
И Мана… он был привязан к нему точно также.
Нет, Мана определённо не был в него влюблен. Совершенно точно, потому что иначе он бы… что?
Мана не считал нормальным то, что происходит между ним и братом, он хотел оборвать это, прекратить.
Предотвратить то, к чему все это медленно, но верно катилось.
Неа поцеловал его вчера, да. И это было потрясающе настолько, что даже немного страшно, потому что колени у мужчины от одной мысли об этом просто подкашивались. Ему было хорошо до неприличия и хотелось еще до боли.
Но Неа был его братом, и это чувство между ними не могло быть ничем, кроме болезни, страшной настолько, что она поражала не только тело, но и разум.
Потому что вожделение не имеет ничего общего с любовью. А особенно — вожделение по отношению к своему брату-близнецу, который как нечто отдельное в детстве очень долго время абсолютно не воспринимался.
В детстве было как? Неа начинал фразу, Мана — заканчивал. Неа ранился, Мана — плакал.
А теперь… когда все успело так измениться, о небо?..
— Я не… — Мана запнулся, ощутив, как к горлу подступил огромный комок, не дающий говорить и заставляющий задыхаться. Он не мог сказать брату: «Я не считаю тебя больным», — потому что это было бы ложью. Поэтому он закрыл лицо руками и тихо попросил: — Пожалуйста, уходи, Неа.
Потому что Мана тоже был болен. Они оба были больны друг другом, и эта больная привязанность привела их к краху. Необходимо было заканчивать весь этот идиотский цирк.