Жеребята
Шрифт:
– Душа его ищет Великого Табунщика и не находит. Я все прошу его, чтобы он открылся моему Аирэи. А вы, ло-Иэ?
– Прошу и я. Но только Табунщик властен в своей весне. Время, видно, еще не наступило для Аирэи познать его... Что ты так смотришь на меня, Тэла?
– воскликнул Иэ в волнении.
– Ло-Иэ... простите меня, глупую рабыню... У вас глаза, как у покойной мкэн Ийи, матери нашего Аирэи... да и у него такие же глаза...
Тэлиай, всплеснув руками, схватилась за утюг и вскрикнула - то ли от боли ожога, то ли от осенившей ее догадки.
– Ло-Иэ! Так вы...Нет, этого не может быть!
– Нет, не может. Но ты права, Тэлиай.
– Мкэ Аирэи Ллоиэ! Вы не остались лежать в поле при Ли-Тиоэй?
– Я упал там. Упал, но не остался лежать, Тэлиай. И я уже не Аирэи из древнего рода
– Мкэ Аирэи! Что же вы скрывали от нас все это время, что вы... Ваша сестра, мкэн Ийа, мать ли-шо-Миоци, мать Аирэи Ллоутиэ, так и не узнала, что ее любимый брат жив, а не исклеван грифами в поле.
– Когда я оправился от ран, - начал медленно Иэ, - я хотел придти к Ийе. Но еще в пути меня настигла весть, что мой племянник, которого назвали, как и меня, в честь тайны водопада Аир, по распоряжению Нэшиа отдан в общину дев Шу-эна на воспитание, а лучше сказать - на смерть. И я молился всю ночь, Тэла, я молился - и решил, что пусть меня считают умершим, пусть я не увижу никого из близких своих, даже бедную девочку мою Ийу, но я сделаю все, чтобы не умер младенец Ийи. Я даже не зашел в дом Раалиэ и Ийи - даже как странник. Рабы могли узнать меня, как сейчас узнала ты.
Тэлиай покачивала головой в такт его словам.
– После того, как мой старший брат был казнен споспешниками Нэшиа, я должен был занять его место - чтобы испуганные, несчастные люди Аэолы могли вкушать трапезу Табунщика. Я стал, как говорят уутртовцы, жрецом карисутэ. Они не знают, что у нас нет жрецов, наш единственный Жрец - Великий Табунщик. Никто не подозревал во мне жреца карисутэ. Я был странник-эзэт, не задерживающийся более трех дней в одном селении. Кто-то хранит лодку на чердаке - а я храню е в сердце, и в странствиях своих жду большой воды...
Тэлиай благоговейно подняла руки. Иэ продолжал:
– Я молчал и молился, чтобы Великий Табунщик не оставил меня одного в пути. Я отнес Аирэи к деве Шу-эна, жившей у водопада. Она, спасшая меня после битвы у Ли-Тиоэй, одинокая Лаоэй из хижины - она вырастила малыша Аирэи, которого Нэшиа лишил и родителей, и дома...
– Но я был с ним, - твердо сказал Иэ.
– Я пошел с ним в Белые Горы. Я не спускал с него глаз. Он не знал этого, но он, Аирэи младший, чей отец - из рода Ллоутиэ, а мать - из рода Ллоиэ, стал для меня родным сыном. Он прибегал ко мне рассказывать урок, он учился у меня стрелять из лука и карабкаться по отвесным скалам с помощью простой веревки белогорца - и я был рядом с ним. Сердце мое радовалось, когда я понимал, что память его крепка, а ум - ясен. Когда его наказывали - часто, сурово и незаслуженно - душа моя болела, словно в ней оживали раны Ли-Тиоэй. О, сколько раз я готов был рассказать ему, что Великий Уснувший не спит, что его жеребятами полна степь - но останавливал себя. О, зачем, зачем, зачем!
– Иэ разрыдался, упал на колени, обхватывая голову руками. Тэлиай упала на колени рядом с ним.
– Если бы я рассказал ему, он бы выбрал путь твоего сына, Аирэи, выбрал бы, Тэлиай! И этого я боялся. Я не хотел видеть его мертвым. О, я несчастный! Мы бы разделили этот путь с ним, как делили все... Мы шагнули бы к Табунщику...Зачем, зачем я боялся тогда...
Тэлиай молчала, прижимая седую голову эзэта к своей груди.
– А теперь он называет историю Табунщика "бабьими сказками", Тэлиай...
Молитва Великому Табунщику
Огаэ тайком выбрался из дома ли-шо-Миоци, через незаметную щель в обвитой виноградными лозами изгороди. Она была хорошо знакома им с Раогаэ - сын отставного воеводы часто прибегал навестить своего друга, как для того, чтобы срезать часть пути, так и для того, чтобы не привлекать внимания. Порой Раогаэ, простившись с учителем Миоци, вместе с остальными мальчиками чинно удалялся в направлении своего дома, а потом, обогнув ручей и рощу Фериана, опрометью мчался к заветному лазу, где его уже ждал Огаэ с решенной задачей. Раогаэ вполуха слушал объяснения своего младшего друга - ему вполне хватало тех задач, которыми с ними сегодня полдня уже занимался Миоци - и они наперегонки бежали к пруду купаться, а потом ели теплые медовые лепешки Тэлиай и разговаривали о давних битвах и грозных полководцах. Иногда они говорили и о Повернувшем вспять ладью, но очень осторожно, словно
Огаэ скользнул через лаз и побежал по тропе вдоль речки мимо садов жрецов Фериана, где на уже отцветшие и покрытые темно-красными гроздьями целебных плодов деревья луниэ были предусмотрительно повешены тяжелые кованые сетки с острыми колючками - против птиц. Ветви деревьев неуклюже пригибались, словно стыдясь своего уродливого плена.
Ученик белогорца миновал сады и вышел к холму, на котором возвышался старый храм Шу-эна Всесветлого - "Лодка". В этот раз мальчик подходил к нему не со стороны базарной площади, а поднялся по нескошенной траве склона. Заходящее солнце бросало длинные теплые лучи на когда-то белые каменные стены, и Огаэ словно впервые увидел, что этот храм - в самом деле, словно огромная рыбацкая лодка, с округлыми бортами и острой кормой, и даже с мачтой - высоким железным штырем, устремленным в вечернее беззвездное небо - но без паруса.
Он подошел к темнеющему входу - храм был открыт, как всегда. Из черного проема тянуло запахом расплавленного воска и благовоний. Он перешагнул порог и тихо произнес: "Всесветлый да просветит нас!". Ему никто не ответил. Он возвысил голос, повторив свой возглас, который был одновременно и молитвой, и приветствием жрецам-тииикам, но ответа не было. Даже никого из младших служек не было здесь.
"Все на празднике Фериана", - успокоено подумал Огаэ. Все было так, как он и рассчитывал. Праздник длился уже много дней.
Ученик белогорца скользнул вдоль стены, мимо каменных подсвечников, на которых совсем недавно, как видно, возжигали для вечерней молитвы благовония. Дым уже рассеялся, и их невзрачные остатки лежали на углях.
То ли оттого, что снаружи солнце садилось все ниже и ниже, то ли оттого, что горящих свечей было мало, сумрак сгущался. Огаэ достал из-за пазухи и зажег свою припасенную свечку - она стала мягкой от тепла его тела - и поднял ее повыше, освещая себе дорогу. Круг мерцающего света упал на огромную медную пластину на полу, на ней виднелись борозды, составляющиеся в очертания женской фигуры. Огаэ присел на корточки, поднося свечу ближе - края пластины были истерты, словно сотни и сотни ног проходили здесь, а само изображение, подернутое от времени зеленоватой дымкой было нетронутым. Огаэ, привыкнув к темноте, смог теперь различить изображение женщины держащей ребенка, который протягивал руки в стороны. К его протянутым в стороны ладоням подходили те люди, что истерли своими ступнями медную пластину так, что она по краям была значительное ниже самого изображения, создавая ему какую-то странную, неровную раму.
Огаэ только сейчас заметил грубо выбитые буквы, идущие поперек изображения. Шевеля словно внезапно опухшими губами, он прочел вполголоса: "Я, имярек, будучи по крови презренным и гнусным сэсимэ, потомком гнусных и презренных карисутэ, согласно повелению великого Нэшиа, правителя Аэолы, Фроуэро и островов Соиэнау, пришел сюда, как подобает, чтобы отречься от Великого Табунщика, и попрать ногами это нечестивое изображение".
Огаэ прерывисто вздохнул. Сюда приходили отрекаться потомки тех карисутэ, которые уцелели при гонениях Нэшиа, люди, которых называли "сэсимэ" - "презренные". Их предки не были убиты, потому что они тоже отреклись от Великого Табунщика, и им была сохранена жизнь. Его отец был сэсимэ и поэтому их лишили имения, когда усилилась строгость законов против потомков карисутэ. Ежегодные посещения этого храма для отречения снова стало обязательным, и как тогда, при Нэшиа, многие неблагонадежные были казнены или лишены имущества.
"Они не хотели наступать на священное для карисутэ изображение, поэтому становились только на самый край", - вдруг понял Огаэ.- "Вот почему он так истерт". Он вспомнил, как мучительно было отречение всякий раз для его отца - он делал это вопреки собственному желанию, ради того, чтобы Огаэ был вычеркнут из списков сэсимэ и мог жить, не как "презренный", а как обычный аэолец. Но, как сказал дедушка Иэ, отец верил в то, что Табунщик воссиял, его сердце принадлежало Табунщику, как сердце сына Тэлиай - Аэрэи. Поэтому оно и разорвалось от боли в тот день...