Жеребята
Шрифт:
Наконец, Огаэ выбрался из лужи.
Никогда, даже с тех времен, как он батрачил у Зэ, не испытывал он такого унижения!
Баэ убежал - его сутулая спина еще мелькала за деревьями луниэ.
– Огаэ, Лэла! Жеребята!
– раздался голос Аэй.
– Идите кушать!
Лэла крикнула своему другу: "Огаэ, давай, кто быстрей!" и понеслась вперед. Он стоял, глядя на то, как она бежит к Аэй в белоснежном платье. Рядом с Аэй стоит Игэа - они протягивают руки к девочке.
Ученик ли-шо-Миоци опустил голову. Белогорцы - всегда одиноки. Это их путь. Они ищут Великого Уснувшего, у них нет семей, отцов,
– Огаэ!
– позвала Аэй, и ее платье стало похоже на парус лодки, на которой ходят по морю.
– Огаэ, жеребенок!
Он закусил губу и рванулся с места - неистово, отчаянно - и побежал, грязный, в измазанной одежде, вслед за Лэлой к Аэй и Игэа.
...Он догнал девочку, когда они уже почти добежали - и Игэа легко подхватил дочку, так, что руки Аэй остались свободными, и Огаэ с разбегу влетел в ее объятия. Аэй обнимала и целовала его, и Огаэ тоже целовал ее, и обнимал, и ее белое платье стало пятнистым от грязи из лужи - а потом Игэа, опустившись на корточки, стал целовать Огаэ, и трепать его волосы, и Лэла тоже чмокнула в щеку его, и отца, и мать.
– Знаешь, папа, что я придумала?
– сказала она.
– Раз у Огаэ нет папы, то я буду его папой.
...Они сидели все вместе за обедом, и макали горячие лепешки в густую подливу из сыра.
– А ты отдашь меня учиться в Белые горы, папа?
– спросила Лэла.
– Посмотрим, - ответил ей отец.
– Я хочу к тебе на колени.
– Лэла!
– укоризненно заметила Аэй.
Огаэ, уже вымытый и переодетый, оторвался от лепешки и посмотрел на Игэа. Что-то в его взгляде было такое, что врач сказал:
– Огаэ, иди, садись рядом со мной!
Лэла надулась.
– Это некрасиво, дочь, - заметил белогорец.
– Тем более, ты хотела быть для Огаэ папой.
– Ладно, - ответила она, забираясь на колени к матери.
– В конце концов, - задумчиво сказала она,- Огаэ - сирота.
Игэа ловко ухватил Огаэ одной рукой за пояс и перетащил к себе через накрытый на пестрых циновках на полу стол.
– Игэа! Что ты делаешь!
– всплеснула руками Аэй.
– Нельзя же так - уронишь мальчика!
Но Игэа не уронил своего маленького ученика и усадил его рядом с собой.
– Вот так-то лучше. Жена, ли-шо-Миоци очень хвалил нашего Огаэ, когда приезжал последний раз.
– Огаэ - старательный мальчик, - улыбнулась Аэй, подавая мужу чашку горячей похлебки.
– Знаешь, Огаэ, у степняков такой обычай - есть из одной чашки, - сказал Игэа.
– Но не со всеми, а только с очень близкими людьми - с другом, с сыном...
Он осекся. Но Огаэ не заметил этого, весело окуная в ароматную густую похлебку свою лепешку.
– Поедим и пойдем с тобой готовить "бальзам луниэ"- самый простой, но самый нужный, - продолжил Игэа.
– Каждый образованный человек должен уметь его готовить. Мало ли что может случиться в жизни, а ты - ученик белогорца, ты должен...
Он не успел окончить - в комнату вбежали рабыни - растрепанные, с причитаниями. Впереди всех спешила толстая нянька Лэлы.
– Небо, небо!
– кричали они.
– Хозяин, убил-то он его... убил, как есть...
– Что случилось?
– вскочили разом Игэа и Аэй.
– Копытом...голову разбил...
– Ох, батюшки!
– Баэ! Баэ к черному жеребцу
Игэа без дальнейших расспросов выскочил за дверь, Огаэ - за ним. Игэа схватил его за руку и почти поволок за собой - так стремительно он шел, почти бежал. Они в один миг оказались у конюшни.
Баэ, неподвижный, с испуганным, забрызганным кровью, и еще чем-то, липким, густым и белым, лицом лежал на дворе конюшни. Казалось, он смотрел в небо - веки не до конца закрывали его светлые, словно выцветшие, глаза.
– Хозяин, - проговорил упавшим голосом конюх - из тех, что когда-то давно связывали Каэрэ.
– Хозяин, что ж он-то полез-то к нему...тот не любит, чтобы, значит, сзади... пугливый жеребец!
Игэа стал на колени рядом с изувеченным подростком-конюхом, разорвал зубами его одежду и приложил ухо к груди.
Он долго слушал, потом сказал:
– Он еще жив. Приготовьте носилки. Огаэ, ты ступай в дом.
Огаэ затряс головой.
– Нет? Ну, тогда беги и приготовь мои инструменты и лекарства.
+++
Ночь уже легла на землю - холодная и темная.
– Наступает осень, - сказал шепотом Иэ.
– Но тебе пора спать, Огаэ.
– Дедушка Иэ, мне жаль Баэ, - прошептал Огаэ в ответ.
– И мне жаль. Но ты не можешь из-за этого сидеть здесь всю ночь, сынок.
– Могу, - упрямо ответил Огаэ, - кидая осторожные взгляды на перевязанную голову юного конюха.
– Великий Табунщик мог бы его вылечить, правда?
– тихо спросил Огаэ.
– Мог бы.
Дул северный осенний ветер.
– Каэрэ, наверное, холодно на веранде ночью. Он всегда мерзнет, - проговорил Иэ.
– Пойду, проверю. Надо внести его в дом.
Он ушел, и ученик белогорца остался с умирающим конюхом один в ночи. Огаэ сидел и смотрел на Баэ, потом осторожно смочил губку в соке плодов луниэ и поднес к его губам. Тот не шевелился. Его беспомощно распростертое тело было каким-то мягким и словно расплылось по подстилке из свежей травы. Огаэ стало страшно, захотелось убежать. Отчего дедушка Иэ ушел? Сейчас Баэ умрет - умрет, и тогда... Огаэ похолодел. Он не знал, что случится, но он испугался - каким-то холодным, липким, нечеловеческим страхом. Ему показалось, что он тоже умирает, вернее, уже умер, и его уже нет здесь, только комок крови и сжавшихся от ужаса внутренностей. Каким-то неожиданно открывшимся, глубоким и дальним зрением вдруг увидел он степь, покрытую алыми маками под синим небом, подобным перевернутой чаше - там, вдали, мчался табун, обгоняя спешащих за ним птиц и не касаясь земли. Вместе и впереди с молодыми жеребятами табуна мчался кто-то иной - он был и конем, и всадником, но разглядеть его было невозможно. Отчего - непонятно, то ли пыль, сияя на солнце, летела в глаза, то ли он сам сиял и сиял его конь. Огаэ почувствовал, что его место - там, что ему надо спешить и бежать. Это продлилось долю мгновения. Когда Огаэ открыл глаза, то вокруг него была все та же ночь. Но что-то было иначе. Страх его ушел. Великий Табунщик был здесь - и это было несомненно - но теперь табун его не обгонял птиц в бескрайней степи, а весь, до последнего жеребенка, пришел вместе с ним сюда, в маленький больничный домик, и затаив дыхание, остановился над входом, в трепете - как большие ночные бабочки бьются у окон, распахнув крылья.