Жеребята
Шрифт:
– Умер?
– протянула Лэла с неожиданным пониманием в голосе.
– Он тоже умер, значит?
– "Много людей умерло с тех пор, как в небе зажжен был диск Всесветлого", - пропел строку из древнего гимна Огаэ. Он был рад, что она так вовремя пришла ему на ум - поможет осадить немного эту странную девчонку.
– Много?
– еще больше удивилась она.
– Я знаю, умерли два моих дедушки, одна моя бабушка, мои...
Она не закончила, потому что оступилась и упала. Огаэ ожидал, что она расплачется, но она рассмеялась, встала на колени, опираясь на
– А, вот он, этот камень! Это мои братики здесь, - просто сказала она.
– Они тоже умерли.
Огаэ не мог прочесть угловатое фроуэрское письмо, но рядом были надписи на аэольском:
"Игэа Игэ, первенец Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было сто семь.
Игэа Игэ, второе дитя Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было девяносто.
Игэа Игэ, третий сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было триста восемь.
Игэа Игэ, младший сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было два"
– Они спят здесь, понимаешь?
– сказала Лэла шепотом.
– Мама сказала, что, когда придет Великий Табунщик, они проснутся. И я смогу играть с ними в камешки. А сейчас мне не с кем играть.
Патпат
Лэла весело сбежала с пригорка к речке и остановилась перед Каэрэ. Он приоткрыл глаза, вздрогнув от неожиданности.
– А я знала, что ты здесь!- она запрыгала вокруг него на одной ножке и струйки желтого песка потекли из-под ее пальчиков вниз, к воде.- Дедушка Иэ мне сказал.
Каэрэ не смог сдержать улыбки, удивляясь сходству дочери и отца - те же огромные голубые, почти синие, глаза, острый нос.
Она продолжала скакать вокруг него, размахивая руками и что-то напевая, потом ухватилась за корни старого вяза, среди которых нашел себе убежище Каэрэ, и принялась раскачиваться.
– Тебе скучно здесь, наверное? Я так подумала - и решила прийти. А то ты сидишь один под деревом, как сирота. Ты знаешь, Каэрэ - Огаэ тоже сирота. У него папа умер. Совсем недавно. А так он не был сиротой. Он просто жил у мкэ Миоци, как ученик, а потом его папа умер, и он стал сиротой.
Она с удовольствием повторяла новое выученное слово.
– Мне его жалко. А тебе?
– Мне тоже, - сказал Каэрэ.
Вынужденная многодневная бессоница точно набросила матовое покрывало на его зрение и даже, казалось ему, разум - все было затянуто словно полупрозрачной пленкой, свет и звук отражались от нее, и проникали внутрь лишь ослабленными и искаженными.
Он с тревогой следил взглядом за девочкой в голубом платье - ему казалось, что он уже долго, неимоверно долго следит за ней. Он вдруг подумал, что ей не следовало бы здесь находиться - так далеко от дома.
"Надо бы отвести ее назад, к нянькам", - подумал он и вспомнил, что не сможет этого сделать - ему самому не уйти отсюда без посторонней помощи.
В минуту раздражительной слабости он попросил - вернее, потребовал - чтобы Иэ оставил его одного, и старик, наверное, вернется нескоро, а, может быть, и оставит его здесь до ночи - чтобы научился
Он так и не понимал, кто такой этот Иэ, ло-Иэ - как почтительно его называли домочадцы Игэа. Уважение, которое оказывал ему и сам Миоци, великий жрец, и Игэа, врач, нельзя было объяснить лишь только тем, что он присматривал за ними в отроческие годы. Во всяком случае, и Аэй, и домочадцы Игэа, не говоря о самом хозяине дома, благоговели перед ним более, чем перед Миоци, великим жрецом Шу-эна Всесветлого.
Тем не менее, его поношенный плащ, его сандалии и дорожный мешок говорили о том, что он - в первую очередь, странник. Хотя он жил у Игэа уже несколько недель - с тех пор, как привез сюда Каэрэ, у него был вид человека, готового пуститься в дальний путь по дорогам в любую минуту.
– Знаешь, что?
– воскликнула Лэла, продолжая прыгать среди корней.- Я придумала! Знаешь, что я придумала?- лукаво спросила она, склонив голову набок.
– Нет, - ответил Каэрэ, отводя со лба уже немного отросшие после тюрьмы волосы и щурясь от солнечного света - как ему казалось, все время слишком яркого, режущего глаза. Но тьма ночи с тысячами роящихся страхов тоже не приносила ему утешения.
– А я не скажу! Это мой секрет! Жди меня здесь, - покровительственно добавила она и помчалась на лужайку, напевая.
– Я сейчас!
– несколько раз доносился оттуда ее голос.- Не уходи, Каэрэ!
– Я здесь, здесь, - отвечал он ей, глядя, как голубое платье девочки мелькает среди травы. "Там ведь могут быть змеи", - подумал он и позвал, стараясь придать голосу строгость:
– Лэла, вернись!
Она, конечно, не послушалась и вернулась так же, как и убежала - когда ей вздумалось. В ее руках была охапка цветов.
– Я буду плести венки из цветов, а ты будешь смотреть. Я принесла самых-самых лучших цветов, во-он с той лужайки. Няня не разрешает мне на нее ходить, говорит, там в траве змеи. Она и к речке мне не разрешает подходить - это я от нее сбежала, - доверительно сообщила она.
– Ты очень плохо сделала, - попытался нахмуриться Каэрэ.- Ты непослушная девочка, вернись скорее к няне.
– Потом, - махнула она рукой.- Сейчас я буду плести венки из цветов, а потом... потом брошу их в реку.- А ты не умеешь плести венки, я знаю. Мальчишки никогда не умеют плести венки. Ты же, когда был маленьким, тоже не умел? А потом уже поздно учиться. Так мама говорит, - добавила она.
– Мама права, - ответил Каэрэ.
Лэла, довольная и счастливая, стала перебирать цветы, которые она положила ему на колени. Вдруг лицо ее погрустнело, а потом просияло радостью.
– Знаешь что?- вдруг заговорщицки прошептала она.
– Я научу тебя плести венок. Чтобы тебе не было так грустно. Так и быть.
Она протянула ему два цветка, похожие на огромные гвоздики - синюю и красную. Каэрэ неловко взял их и вдохнул их свежий, терпкий аромат, почему-то напомнивший ему о невосполнимом, утраченном чувстве, которое уже никогда - он знал это твердо - не вернется к нему.