Жеребята

Шульчева-Джарман Ольга

– Я никогда не видел таких изображений, - сказал Огаэ.

– Неудивительно... Люди прятали их во время гонений Нэшиа, сокуны - уничтожали. Бывало и такое, что стену с изображениями замазывали штукатуркой и молились, обращаясь к белой стене. Или делали статуи, где Великий Табунщик, как младенец на руках своей матери - такие статуи похожи на статуи Царицы Неба. Делали, чтобы сокуны ничего не заподозрили, потому что кара за поклонение Табунщику была ужасной...

Огаэ кивнул.

– Наверное, в Ладье Шу-эна такое же изображение под штукатуркой, - сказал он.

– Возможно, возможно, -

кивнул Игэа, и Огаэ понял, что он не знает ничего о том, что произошло с Огаэ той памятной ночью. Учитель Миоци не стал ему рассказывать об этом. Почему?

– Хотел бы я знать, что там изображено, под штукатуркой...
– вздохнул Огаэ.

– Великого Табунщика обычно рисовали, как молодого всадника, среди табуна коней. А порой - как Жеребенка среди табуна жеребят. Знаешь, степняки говорят (он очень похоже изобразил акцент степняков) - "Все - его жеребята, табун его".

Огаэ слушал, затаив дыхание.

– А у вас есть лодка на чердаке, ли-Игэа? Чтобы спастись, когда придет большая вода?

– Лодка на чердаке?
– переспросил тот.

– Ну да. У ли-Зарэо даже есть. И у почти всех в Тэ-ане есть.

– А, лодка...
– наконец, понял Игэа.
– Лодка... Нет, дитя мое, нет у нас на чердаке лодки.

– А как же большая вода? Ведь говорят, что она рокочет под землей, - взволновнно спросил ученик белогорца.

– Большая вода... Дитя мое, когда она придет, мы сядем в лодку, которая у нас в сердце...

– Лодка в сердце?
– недоуменно переспросил Огаэ.

– Да. Если нет лодки в сердце - то не уйдешь от большой воды. А если в сердце она есть, то найдется и деревянная, когда будет надо. Где, по-твоему, может хранить свою лодку ло-Иэ, кроме как в сердце?
– спросил мальчика Игэа.

– В сердце...
– повторил Огаэ.
– Да, он хранит ее в сердце... Скажите, а у фроуэрцев есть священные лодки?
– осмелев, снова спросил он.

– О, это не те лодки, на которых спасаются от большой воды. Светловолосые фроуэрцы хоронили в лодках своих умерших, и отпускали их по реке Альсиач в море, навстречу Соколу-Оживителю. Это - древняя вера народа Фроуэро.

Огаэ помолчал, но было видно, что он хочет задать еще один вопрос - самый важный. Он кусал губы от нерешительности.

– Ты ведь еще не обо всем меня спросил, о чем хотел?
– ободряюще сказал Игэа, но глядя не него, а вдаль.

– А вы, ли-Игэа, - мальчик понизил голос до прерывающегося шепота, - вы... когда-нибудь молились Великому Табунщику?

Тогда Игэа резко повернулся к мальчику - их взгляды встретились. Огаэ смотрел в печальные голубые глаза Игэа со страстной мольбой.

– Да, - наконец, сказал Игэа, точно решившись.

– Я тоже, - прошептал Огаэ. Игэа прижал его к своей груди и молча поцеловал.

– Я знаю, что про это никому нельзя говорить, ли-Игэа...
– бормотал Огаэ, уткнувшись в пахнущую травами рубаху Игэа.
– Я никому, никому не расскажу - не сомневайтесь...

Братья Лэлы

Во время дневного сна, когда все живое в имении замерло, Огаэ незаметно выбрался из спальни, протиснувшись через оконце. Утренняя прогулка за травами утомила его, но он был слишком возбужден для того, чтобы уснуть. Он не привык спать днем в доме Миоци.

Послеполуденное время обычно посвящалось молитве и чтению свитков. Часто в такое время Миоци брал его с собой в храм Шу-эна Всесветлого. Там почти никого не бывало - полуденное возжигание ладана считалось менее важным, чем предрассветное и вечернее. Учитель Миоци говорил часто ему о том, что это неверно, что полуденное время, когда Шу-эн, образ и знамение Всесветлого, сияет в зените во всей своей силе, дано Великим Уснувшим для людей, чтобы они помнили: Великий Уснувший однажды даст познать себя им во всем своем невообразимом свете. Он говорил, что некоторые белогорцы в древности долгие годы приучали себя к тому, чтобы взирать на солнце в полдень. Они быстро теряли зрение - и это считалось великим деянием, великим подвигом. Они приносили в жертву Великому Уснувшему самый драгоценный его дар...

Задумавшийся Огаэ не сразу заметил, что за ним по пятам идет Лэла. Маленькая дочка врача-фроуэрца тоже терпеть не могла спать днем - в отличие от своей старой няньки.

– Ты чего это за мной следишь?
– буркнул он недовольно.

– Я не слежу, я просто иду следом. Хочешь, я покажу тебе наше имение?
– ответила она, нимало не смутившись.

Огаэ волей-неволей должен был согласиться - он понял, что от хозяйской дочки просто так не отделаешься.

– Тебе сегодня понравилось ходить за травами с моим папой?
– спросила она, перепрыгивая через кучу заготовленных на зиму дров, лежащих на заднем дворе.
– Еще не сложили в поленницу, - деловито покачала она головой и стала очень похожа на Аэй.

Огаэ ничего не ответил. Он вспомнил, что ли-Игэа, который рассказывал ему все утро о травах и учил отличать "орлиную слезу" от сорняка, для этой синеглазой девочки - родной отец. Она всегда может подбежать к нему, дернуть за рукав и назвать его "Папа!"

"А у ли-шо-Миоци нет детей", - отчего-то подумал он, вспоминая одинокого всадника на вороном коне.

– Папа не берет меня с собой, - продолжила Лэла.
– А почему ты не спрашиваешь, как меня зовут? А я знаю, что тебя зовут Огаэ. Мама так тебя называла.

Они спускались в рощу у подножия холма, на котором стоял дом Игэа. Огаэ ничего не стал отвечать девочке - он представлял, как он расскажет учителю Миоци, когда тот приедет, сколько трав он уже знает.

– У нас очень большое имение, правда? А у твоего папы есть такое имение?
– хвастливо спросила Лэла.

Огаэ вспыхнул.

– У нас было имение побольше вашего, если хочешь знать! Но сокуны пришли и отобрали его для храма Уурта.

Лэла не смутилась.

– Вот как? Тогда ты можешь жить у нас. У нас хорошее имение, тебе понравится.

– Я вообще живу в Тэ-ане, у ли-шо-Миоци, а к вам он меня только на время привез.

– Ли-шо-Миоци - это папин друг?

Огаэ не ответил, продолжая шагать по исчезающей среди травы тропинке. Он не знал, как отделаться от этой назойливой девчонки. Она ничего не понимает, еще бы - у нее и папа, и мама есть.

– А где твой папа? Он тоже живет у ли-шо-Миоци?
– опять спросила Лэла, забегая вперед и преграждая ему путь.

– Нет!
– нарочно громко крикнул он, чтобы не расплакаться.
– Он умер, ясно?