Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим
Шрифт:
къ сардинскому посланнику и попросилъ его з’вдомить государственнаго секретаря, что узнавъ о поднявшемся скандал, я слишкомъ принялъ къ сердцу доброе имя, честь и спокойствіе столь чтимой много дамы, и ршилъ немедленно зщалиться на время, чтобы положить конецъ злымъ толкамъ, и что я узжаю въ первыхъ числахъ слдующаго мсяца. Это горькое и добровольное ршеніе понравилось посланникз' и получило одобреніе госзщарствепнаго секретаря, папы и всхъ, кто былъ знакомъ съ истиннымъ положеніемъ длъ. Я приготовился къ жестокому для меня отъзду. Постз7пкзг моему больше всего содйствовало то, что я предвидлъ, какимъ печальнымъ и зтжас-нымъ стало бы отнын мое сз^ществованіе, если бы я продолжалъ жить въ Рим, не имя возможности попрежнемз7 видться съ ней въ ея дом, или же обречь ее на тысячз7 непріятностей, если бы попытался видться съ ней въ другомъ мст совершенно открыто или подъ безполезнымъ покровомъ недостойной таинственности. А жить обоимъ въ
4 мая 1783 года, въ день, отмченный для меня самымъ горестнымъ воспоминаніемъ, я захалъ отъ той, которая была больше, чмъ половиной меня самого. Изъ четырехъ или пяти разлукъ съ нею, это была наиболе ужасной, ибо всякая надежда на свиданіе становилась отдаленной и неврной.
Это событіе снова внесло въ мой духъ смятеніе, продолжавшееся въ теченіе двз^хъ лтъ, замедлившее мои занятія и во всхъ отношеніяхъ повредившее имъ.
За два года пребыванія моего въ Рим я велъ жизнь поистин счастливую. Вилла Строцци, близъ термъ Діоклетіана, служила мн восхитительнымъ убжищемъ. Я посвящалъ занятіямъ долгія утра, выходя изъ дому лишь на часъ или на два, чтобы покататься верхомъ по необозримымъ безлюднымъ окрестностямъ Рима, манящимъ къ
раздумью, слезамъ и стихотворству. Вечеромъ я возвращался въ городъ и, отдохнувъ отъ занятій въ обществ той, единой, которой принадлежала моя жизнь и мои занятія, возвращался, довольный, въ свое уединенное жилище, куда рдко попадалъ позже одиннадцати. Трудно было бы найти въ большомъ город мсто боле свтлое, свободное, боле деревенское, подходящее къ моему настроенію, къ моему характеру и моимъ занятіямъ. До конца жизни я буду вспоминать о немъ съ сожалніемъ.
Оставивъ такимъ образомъ въ Рим свою единственную любовь, свои книги, эту дорогую мн виллу, покой и себя самого, я удалился, какъ глупецъ и безумецъ. Я направился къ Сіен, чтобы имть, по крайней мр, возможность поплакать на свобод нсколько дней съ другомъ. Я еще самъ не зналъ какъ слдуетъ, куда поду, гд устроюсь, что буду длать. Большое утшеніе нашелъ я въ бесд съ этимъ несравненнымъ человкомъ, добрымъ, сострадательнымъ и при такой высот и пламенности чувствъ обладающимъ столь человчною душою. Лишь въ гор познаешь цну и значеніе истиннаго друга. Не будь его, я, вроятно, легко потерялъ бы разсудокъ Но онъ считалъ меня за героя, постыдно униженнаго и падшаго ниже себя самого; и хотя зналъ по опыту, что такое сила и добродтель, не пожелалъ, однако, съ жестокостью и не къ мсту противополагать моему безз’мію свой строгій и холодный разумъ; у него было искусство въ сильной мр ослаблять мою печаль, раздляя ее со мною. О, рдкій и по истин небесный даръ въ одно и то же время и разсзокдать и чувствовать!
Такъ какъ мои умственныя способности были въ то время принижены и полузаснули, для меня оставалось одно только занятіе, одна мысль—писать письма. За время этой третьей разлуки, которая изъ всхъ была самой продолжительной, я написалъ ихъ цлые томы. Трудно передать, что я писалъ тогда. Я изливалъ тоску, дружбу, любовь, і'нвъ—однимъ словомъ вс противоборствующія и неукротимыя страсти своего сердца, переполненнаго до кра-
евъ, своей смертельно раненой души. Вс литературныя мысли заглохли во мн; я сталъ настолько равнодушенъ ко всему, что не касалось ея, что письма, которыя я получалъ въ это время въ Тоскан, нердко содержавшія самую отрицательную критикз^ моихъ напечатанныхъ трагедій, произвели на меня не больше впечатлнія, чмъ если бы они говорили о чз'жихъ произведеніяхъ. Изъ этихъ писемъ нкоторыя были написаны остро и искусно, но большая часть отличалась грубостью и отсз^тствіемъ ума; иныя были подписаны, другія—анонимны; вс они почти исключительно нападали на мой стиль, очень г р у б ы й, т е м и ы й и экстравагантный, какъ гово-рилось въ письмахъ; но ихъ авторы не хотли или не могли ни въ одномъ изъ нихъ заказать мн опредленно,, гд оки нашли этотъ недостатокъ и въ чемъ именно онъ состоитъ. Позже, когда я былъ въ Тоскан, мой другъ, желая разсять мои мысли, всецло поглощенныя однимъ предметомъ, читалъ мн во флорентинскихъ и пизанскихъ листкахъ, которыя назывались газетами, добавленія къ тмъ вышеназваннымъ письмамъ, которыя были отправлены въ Римъ. То были первыя вообще литературныя газеты, которыя попались мн на глаза и въ руки. Тогда-то я проникъ въ сокровенныя глубины этого почтеннаго искусства, которое съ одинаковымъ знаніемъ дла, зрньемъ и развязностью хвалитъ или бранитъ появляющіяся книги смотря по тому, какъ поступили авторы этихъ книгъ: подкупили, ублажили лестью или отнеслись съ равнодушіемъ и презрніемъ. Признаться, я мало обратилъ вниманія на эти ничтожныя рецензіи, такъ какъ былъ безъ остатка сосредоточенъ на совсмъ иныхъ мысляхъ.
Я пробылъ въ Сіен около трехъ недль, въ теченіе которыхъ никого не видлъ и ни у кого не бывалъ, кром своего друга. И вотъ на исход этого времени мною овладло опасеніе стать ему въ тягость, потомз1, что я надолъ самому себ; невозможность заняться какимъ-ни-бзщь дломъ, потребность перемнить мсто, которая воз> вращалась ко мн всякій разъ вмст со скукой и бездятель-
ностыо, все это вмст взятое побзщило меня принять ршеніе еще разъ бжать отъ тоскливой бездятельности, пустившись въ из-тешествіе. Приближался праздникъ Вознесенія, и я ухалъ въ Венецію, гд уже однажды встрчалъ его много лтъ назадъ. Черезъ Флоренцію я прохалъ, не останавливаясь; мн слишкомъ больно было видть т мста, гд я былъ такъ счастливъ, и которыя теперь только увеличивали своимъ видомъ
Выхавъ изъ Болоньи, я з^клонился съ прямого пути, чтобы захать въ Равеннз^ и поклониться могил великаго Данте. Я провелъ цлый день возл нея въ молитв, мечтахъ и слезахъ. Во время пути изъ Сіенны въ Венецію въ сердц моемъ открылся новый и обильный источникъ страстной поэзіи, и не проходило дня, чтобы нкая сила не заставляла меня писать одинъ или нсколько сонетовъ, которые властно и сами собою зарождались въ моемъ возбужденномъ воображеніи. Уже въ Венеціи я узналъ о заключеніи мира междзг Англіей и американцами, который обезпечивалъ послднимъ полную свободз1 и независимость; тогда я написалъ свою пятзчо одз" о „Свободной Америк” и тмъ завершилъ этз– неболыпз'іо лирическую поэмзг.
Изъ Венеціи я похалъ въ ІІадз’Ю, и на этотъ разъ ужъ не забылъ, подобно двумъ предыдзчцимъ, постить въ Арк& жилище и могилу нашего царственнаго зрителя въ искусств любви. Здсь также я посвятилъ цлый день слезамъ и поэзіи, чтобы излить все, что скопилось на сердц, и облегчить его. Въ Паду я завязалъ личное знакомство со знаменитымъ Чезаротти, живыя и привлекательныя манеры котораго очаровали меня не меньше чмъ высокое совершенство его стиховъ при перевод „Оссіана”. Изъ Падуи я вернулся въ Болонью, по дорог захавъ въ Феррарзг, гд совершилъ свое четвертое
поэтическое богомолье, осмотрвъ гробніщз7 и рукописи Аріосто. Я уже много разъ посщалъ въ Рим мсто упокоенія Тассо и его колыбель въ Сорренто, кз7да я нарочно захалъ во время послдней поздки въ Неаполь. Эти четыре поэта Италіи были тогда, остаются и бз’дз’тъ навсегда первыми для меня, скажу даже—единственными среди поэтовъ, писавшихъ на этомъ восхитительномъ язык. Мн всегда казалось, что 37 нихъ есть все, что можетъ дать человчествз7 поэзія, за исключеніемъ разв строя благо стиха въ діалог; но и его можно извлечь изъ матеріала, который они употребляли, и реконстрз'ировать его, переиначивъ на нсколько иной ладъ. Вотъ згже шестнадцать лтъ, какъ не проходитъ дня, чтобы я не держалъ въ рз7кахъ твореній этихъ четырехъ великихъ мастеровъ стиха, и они представляются мн всегда новыми, всегда все боле совершенными въ лучшемъ изъ того, что они создали, и прибавлю, всегда очень полезными въ хзщшемъ. Я не настолько слпъ и фанатиченъ, чтобы не видть, что у каждаго изъ четырехъ есть посредственныя и даже дз'рныя вещи; но я З'тверждаю, что многому, очень многому можно назтчиться на ихъ ошибкахъ и неудачахъ. Для этого надо замть вникнуть въ тайгу ихъ побужденій и намреній, такъ какъ нельзя достаточно понять ихъ и полно ими насладиться, если не до конца имъ прочувствз7ешь.
Изъ Болоньи, все такъ же проливая слезы и сочиняя, стихи, я отправился въ Миланъ. Тамъ я оказался вблизи моего дорогого аббата Калузо, пріхавшаго провести нкоторое время у своихъ племянниковъ въ ихъ прелестномъ замк Мазино, находившемся по близости отъ Верчелли. Я провелъ съ нимъ пять или шесть дней; туттъ мн пришло въ голову, что я нахожзюь почти у самыхъ воротъ Турина, и мн стало совстно не заглянуть туда и не обнять сестры. Я захалъ къ ней на одну ночь вмст съ дрз7– гомъ и на слдующій день къ вечерз' мы вернзглись въ Мазино. Я покинулъ свою родинз7 со времени отказа отъ имущества и хотлъ заставить поврить, что сд-
лалъ это съ цлью боле не возвращаться. Поэтому я ни за что не хотлъ, чтобы меня тамъ такъ скоро увидали, особенно при двор. Вотъ почему я лишь мелькомъ погостилъ у сестры; это мимолетное посщеніе, которое многіе сочтутъ, можетъ быть, чудаческимъ, представится инымъ, если знать его причины. Прошло уже шесть лтъ, какъ я покинз’лъ Туринъ, гд не чувствовалъ себя въ безопасности, не имлъ ни покоя, ни свободы, и теперь я не долженъ былъ, не хотлъ, не могъ пробыть здсь дольше.
Изъ Мазино я скоро вернзчіся въ Миланъ, гд провелъ еще почти весь іюль. Я довольно часто встрчался въ это время со своеобразнымъ авторомъ „Утра1-, этимъ истиннымъ предшественникомъ будущей итальянской сатиры. Этотъ знаменитый и образованный писатель научилъ меня терпливо отыскивать нзокньія выраженія и настойчивому желанію найти ихъ, такъ какъ отсутствіе этихъ способностей было причиной важнйшихъ недостатковъ въ стил моихъ трагедій. Съ чисто отеческой добротой Парини давалъ мн разные совты, по правд сказать,, по маловажнымъ предметамъ, которые въ совокзшности своей не могутъ создать того, что зовется стилемъ, а образуютъ лишь нкоторые его элементы. Относительно же того, что представляетъ главнйшій, если не единственный порокъ стиля, и до чего я не могъ тогда дойти собственнымъ размышленіемъ—относительно этого ни Парини, ни Чезаротти ничего не умли сказать мн; и не они одни, но и ни одинъ изъ заслуженныхъ писателей, которыхъ я постилъ и разспрашивалъ съ жаромъ и скромностью новичка во время моего путешествія по Ломбардіи. И лишь гораздо позже, посл многихъ лтъ труда и колебаній, мн задалось самому понять, въ чемъ заключается этотъ порокъ и пришлось самому пытаться згстра-нить его.