Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
На полустанках, где поезд притормаживал, но не останавливался, они видели замерших, как на фотографии, серых в пыли людей на арбах, в машинах, стариков, детей, женщин, подошедших к железной дороге пешком с рюкзаками, торбами, чемоданами. Беженцы... На больших же станциях, где поезд стоял, по перрону фланировала милиция и было малолюдно, поговаривали, что чеченцы обещают к вечеру взорвать вокзал, что вода в трубах, говорят, отравленная и пр.
Пансионат, который выбрала Алена, некогда принадлежал то ли Совмину, то ли ЦК, но там сейчас на каждом этаже висел портрет Ельцина, сверкали маслянистые афиши заезжих кинодив в плавочках, было пустынно
— Купаемся — и лежим в номере... На солнце нам нельзя, мы уже люди немолодые... ну, так, немножко... Вино в холодильнике, фрукты любые... смотрим телевизор.
Фраза насчет телевизора была, конечно, откровенной уловкой — если он и включался, то лишь для создания маскировочного фона — пусть играют, пусть болтают. Во время любовных утех Алена, как и в давние годы, вдруг стонала, взвизгивала, как собачонка...
— Ай, ай!.. — и обмирала, и закатывала глаза, и, зажмурившись, улыбалась, и вдруг смотрела тем самым упрямым, строгим взглядом куда-то в душу Ивану, будто пыталась что-то понять в нем особенное...
„Но ведь точно так же она смотрела и стонала, валяясь по гостиничным и курортным номерам со всеми своими любовниками, секретарями, заворгами и прочей шушерой, некогда командовавшей нами, — брезгливо начинал вдруг думать Иван, разглядывая на шее Алены маленькие дряблые складочки, почти еще морщинки ромбиком, но уже необратимые, и снова его раздражали розовые десны, открывавшиеся, когда она улыбалась, и снова запах как бы тех же самых французских духов, без меры пролитых на тело, и запах разжевываемого шоколада, правда, ныне какой-то иной, кислый, будто исходящий от глины — шоколад-то импортный... — К черту, к черту тебя!.. Что же, так всю жизнь и прожила, беря плату за свои услуги?! А вдруг у тебя СПИД или еще что?.. — И тут же Иван успокаивал себя. — Ну уж этого-то наверняка она остерегается!"
Иван лежал, как бревно, уткнувшись носом в подушку, а она капризно, будто ребенок, надув губки, ныла:
— Ванечка, я тебе надоела?.. Ванечка!.. Я тебе отдала самые юные годы... я же тогда... ты же у меня был. второй... — И бог знает какие еще глупости лепетала она. — Ты разлюбил меня, Ванечка?.. Ванечка?..
Жар ненависти охватывал Ивана, и он вскакивал, испытывая унижение из-за того, что голый, шел под душ и, обмотавшись полотенцем, садился в белое плетеное кресло перед телевизором. Она поднималась со всклокоченной прической, старая, бледная, уже красящая щеки и губы, с большими ступнями, и, также обмотанная простыней, стояла перед мужчиной, укоризненно глядя на него. И наливала ему коньяку, и подавала своими пальчиками с острыми ноготками виноград, ягодку за ягодкой, и он снова поднимался, шел с ней, и снова все повторялось... „Проститутка! Я сам, я проститутка!.." — думая о себе Иван, и сознание его от неприязни ко всему меркло. Через неделю он почувствовал себя совершенно опустошенным, как после страшной длительной болезни. Однажды ночью ему стало плохо, сердце колотилось возле горла. Иван, ослабев разом, весь в зябком поту, лежат и понимал: умирает. Алена, обиженно отвернувшись, спала или делала вид, что спала.
„Господи, — взмолился Иван. — Если ты есть, Господи!.. Если останусь жить, я брошу пить и завтра же уеду... К чертовой матери деньги, к черту славу!.. У нас с Машей есть шесть соток, младшая дочь уже помогает... как-нибудь проживем... Буду рисовать для души".
— Что с тобой? — недовольным голосом спросила Алена.
— Ничего, — и Иван снова обратился к невидимому
— Ты какой-то холодный?.. — прошептала, зевая, Алена и, приподнявшись, нагнулась над ним.
— Оставь меня!.. — вдруг хрипло закричал Иван. — Я... я загибаюсь!., у меня... у меня... — Он скреб пальцами грудь и терял сознание.
— Ванечка! Да ты что?.. Ванечка!.. Я сейчас... сейчас!.. — она как кошка бросилась к телефону, вызывать „скорую", а он сполз на' пол, тут было прохладней. — Алло?.. Алло?.. — Телефон „скорой помощи" этого приморского города не отвечал.
— Может, коньяку?.. — метнулась к распростертому Ивану Алена. — Хуже не будет! Говорят, инфарктникам даже дают...
Иван провел вялой рукой по горлу, давая понять, что не может его пить... коньяк и так уже сжег его внутренности...
— А вина? Холодного вина?..
„Все равно конец... — кивнул Иван. — Господи".
Алена почему-то на коленях подползла к нему и, как маленькому соску, ткнула в губы ледяную бутылку.
— Пей!..
–
Что-то острое, жалящее вошло в горло, и разошлось по телу, и дрожь, похожая на дрожь агонии, сотрясла всего Ивана, и он как бы после грозного сна проснулся. Ему стало лучше, „Допился. Доигрался, — зло говорил он себе. — Идиот с блядью".
— Я утром уеду, сказал он. — Извините... я больше не могу.
— Да, да, — все еще испуганно бормотала Алена. — Уедем. У меня тоже много дел... Выпейте еще.
И самое странное — на рассвете, от радости, что жив, Иван снова предался с не плотским утехам, и они были счастливы — каждый от своего счастья, и Алена уговорила его задержаться еще на один день... Но когда они сели, наконец, в вагон „СВ", катящийся обратно из Сочи на Москву, они не разговаривали друг с другом.
Иван лежал на верхней полке, Алена ушла сразу же в ресторан, где, наверное, хлестала коньяк и ела шоколад, разговаривая с попутчиками. Нарядно, дорого одетая дама средних лет в серебре и жемчугах. По-европейски прижимая к левой груди сумочку с деньгами. Да, нужно будет немедленно, как только Иван получит деньги за свои картины, рассчитаться с ней. А если ничего не купили, в институте теоретической физики остались друзья Ильи... „А с ними потом расквитаюсь".
Он валялся, и чтобы больше не думать ни о чем мерзком, открыв рабочий альбом, карандашами рисовал всякую всячину: кипарисы... телеги с людьми. .. свое лицо, как в кадрах кино... через пять-шесть „кадров" становящееся лицом Маши.
Но на юге темнеет быстро. Часов в десять, когда Иван уже недобро подумал: „Где она шляется? Еще вышвырнут из поезда, ограбят?..", поезд вдруг со страшным визгом приостановился, продернулся и остановился, как мертвый, и вагон, в котором ехал Иван, начал как-то странно подниматься и валиться набок. „Вот!.. — только и успел подумать Иван. — За мои грехи!., с этой сучкой, с этой падлой... коммунисткой-демократкой..."
Свет в вагоне погас. За окнами вагона, который медленно лез в небеса и кренился, было черно — хоть глаз выколи. Ивану показалось, что он слышит треск ломаемого железа и что-то вроде взрыва... вдали полыхнуло красным...
— Господи!.. — он вылетел с полки, но успел ухватиться за матрас, слетел вместе с ним, больно ударившись головой о какой-то металлический рычаг, сполз куда-то в угол. Вскочил как пружина на косом полу, стал искать ботинки — не нашел, ударил босой ногой по стеклу окна — не разбил... Оранжевый отсвет вдоль поезда приближался.