Золотой шар
Шрифт:
Мартина — праправнучка, а может, и прапраправнучка Фёркарловой Лисбет и ее вдовца. Она-то и завезла на Остров злонравные цветы. Как они называются, никто не знал. Мартина привезла их с материка и высадила на клумбы возле своего дома, а они взяли и заполонили весь Остров. Венчики у них были грязновато-желтого, серного, цвета, темно-зеленые пальчатые листья топырились во все стороны. Стебли были утыканы жесткими волосками, от которых на руках появлялась сыпь.
Цветы эти заглушили пасторово поле, разрослись на пустоши и добрались до леса, где стали душить молодую поросль. Люди выкапывали их с клубнями и поджигали. Только никакой огонь их не брал. Больше того, хотя костры жгли на камнях, клубни сами собой спрыгивали на землю, отыскивали
«Они красивые», — твердила Мартина, поглядывая на цветы из окна; отчетливый выговор выдавал в ней чужачку. Остров она невзлюбила сразу, а Фредерика Второго — пожив на Острове. Дома, на материке, у нее остались подруги, с которыми она гуляла и вела нескончаемые разговоры о любви. На материке и Книги про любовь читают, но Фредерик в этом ничего не смыслит. И угораздило же ее выйти за деревенщину, у которого на уме одна лишь селедка. А главное, она связала себя на всю жизнь. Она теперь мужняя жена.
Мартина жила на Острове и поступала так, как того требовали приличия. А в глубине души мечтала, чтобы ее цветы одолели рыбную фабрику. Вот их клубни пробираются под каменное основание, стебли взламывают пол, пробивают крышу и заплетают дымовую трубу, откуда вместо дыма к небу поднимаются желтоватые венчики. Ей виделось, как фабрика медленно разрушается, а Остров покрывается серо-желтым ковром.
Ей нанесла визит Майя-Стина. Правда, она умолчала о том, что Мартинина прапрабабка, Фёркарлова Лисбет, приходится ей родной матерью. Майя-Стина сказала, что похожие цветы ей встречались и раньше, только были они помельче, росли не так буйно и не губили другие растения. Их, помнится, щипали коровы. Теперь-то почти и не увидишь коров на приволье. А Йоханна, та употребляла листья в один из своих отваров. В ту пору это были самые обыкновенные цветы, и животным и людям от них была польза.
В гостиной царил полумрак. Мартина сидела в кресле. Она сидела очень прямо, то и дело хватаясь за плюшевые подлокотники. Поставив на стол чашки, кофейник и блюдо с печеньем, она не предложила Майе-Стине отведать ее угощения. Может, на материке это уже не принято? Может, они и ни к чему, уговоры, когда известно, что еды у хозяев много и ты их не объешь. Но все равно это было невежливо.
«Я возьму еще одно печеньице», — сказала Майя-Стина и тихонько потянулась к блюду. Мартина не шелохнулась. Вцепившись в плюшевые подлокотники, она мысленно представляла, как Фредерика душат пальчатые жесткие листья, как в зеленых зарослях исчезает фабрика, а за ней и Остров. Майя-Стина немного выждала и поднялась, разглаживая подол. Входную дверь ей пришлось отыскивать самой.
Вскоре, однако, цветы были уничтожены, и позаботился об этом не кто иной, как Фредерик. Правда, после того как пришли соседи и потребовали, чтобы он избавил их от этой напасти. Цветы на Остров завезла его жена, стало быть, он тоже за них в ответе. Фредерик нашел на материке аптекаря, который разбирался и в ботанике, и в ядах. Аптекарю отрядили в помощь десятерых дюжих парней. Надев толстые рукавицы, они посрезали стебли, оставив на корню маленькие пенечки, и каждый залили ядовитой жидкостью. Жидкость впиталась в землю и достигла клубней. Не прошло и месяца, как в палисадниках и на пасторовом поле торчала щеткой почернелая стерня. Ее сгребали и жгли. Зола удобрила землю, и на ней выросли и распустились скромные цветики. Они знали свое место и разрослись не более, чем приличествовало.
Выяснилось, что аптекарь умеет не только изводить растения, но и приготовлять жидкости и порошки, которые способствуют их росту, уничтожают амбарных клещей и гусениц, поедающих корнеплоды, влияют на урожаи яблонь и слив. Это был поистине бесценный человек, и островитяне уговорили его остаться. Фредерик в числе прочих пожертвовал деньги, и тот оборудовал в аптеке маленькую лабораторию; он колдовал там над колбами и пробирками, из коих, клубясь, поднимались тяжелые испарения.
Мартине аптекарь понравился,
Фредерик не понимал, чего ей не хватает. На окнах у нее кружевные занавески, в гостиной плюшевые кресла. Он купил ей меховую шубу и шляпку, украшенную крохотной голубой птичкой. Он даже намеревался заказать для сельдяных бочонков наклейки с надписью: «Сельдь от Мартины». Раз в неделю, возлегши на супружеском ложе, он повертывался к ней и пыхтел, стараясь зародить сына по имени Мариус. Капитал его округлялся, а Мартинин живот — нет. Фредерик был уверен, что Мариус хоронится в ее теле навроде того, как в море хоронится сельдь. Правда, он никогда не задумывался над тем, чего стоит ее отыскать и что в рыбачестве важнее — нахрап или сноровка. Сельдь он закупал на торгах, с торгов ее привозили к нему на фабрику, где мужчины, а с недавней поры и женщины, стоя за длинными деревянными столами, чистили ее, разделывали и укладывали в бочонки. Кроме «Сельди от Мартины» он хотел иметь еще и сына, которого назовет Мариусом. Он требовал не так уж и много, если учесть его деловую хватку и тягу к нововведениям. Мартина же слонялась по дому темнее тучи, хоть у нее уже и появился живот. Руки у нее ходили ходуном, она то и дело роняла на пол тарелки — в кладовой, на кухне, в гостиной. По всему дому за ней тянулись осколки, и это несмотря на то, что у нее округлился живот.
А на фабрике Фредерика допекал Педер, которого он взял к себе по доброте душевной, как-никак оба они праправнуки Нильса-Мартина. Педер же отплатил ему черной неблагодарностью. В перерывах, вместо того чтобы отдохнуть, а потом со свежими силами приступить к работе, он разглагольствовал. Дескать, им мало платят, да и место можно потерять в любую минуту. А еще он рассуждал о новом обществе, где утвердится равенство и все будут одинаково зарабатывать. Вот этого взять в толк Фредерик не мог. Фабрика принадлежит ему. Он выстроил ее на свои деньги, ну и на деньги, нажитые отцом и дедом. Было бы желание и старание, а нажить можно что угодно, на Острове есть еще где развернуться. Поэтому не надо ему указывать, с кем он должен делиться. Это он как-нибудь решит сам.
Впрочем, Педер не находил поддержки и среди рабочих. Оно, конечно, можно потолковать с Фредериком Вторым насчет жалованья, раз фабрика стала приносить доход, ну а все остальное — чепуха на постном масле. «Шел бы ты к старой Анне-Кирстине, — насмешничали они. — У нее ты вдоволь наслушаешься о своем новом обществе. В чертогах небе-е-сных. В чертогах небе-е-сных».
Я вижу его, Педера. Вот он подходит к причалу, останавливается и заговаривает с рыбаками. Он виден мне насквозь. Я вижу белые кости, едва прикрытые плотью. Вижу большое сердце. Вижу, до чего же он чист. Кровь обращается тихими толчками. В детстве Педер недоедал. Потому он и скуден телом. Но худое его, серое лицо овевают огненные язычки мысли. Братство. Доходы — всем поровну. Чтобы хватало каждому. Тогда не будет нищих. И богатеев тоже не будет. Власть — народу!
Люди стоят возле бочек, доверху набитых сельдью, рыбины еще барахтаются, в вечернем свете чешуя отливает серебром. Да что он несет, этот доходяга! При чем тут общественное устройство? Все зависит от погоды. К тому же и рыба у берегов, считай, почти перевелась. Хорошо, у них теперь есть новые лодки, побольше прежних. Они уплывают в открытое море, бросают лот, ощупывают им дно. Распознав ловище, они метят его плавучими вешками. Каждый стремится опередить соседа, первым добраться до места, первым закинуть сеть. Бывает, сплаваешь один раз и выручишь немалые деньги, и помощнику твоему кой-чего перепадет. А бывает, буря порвет тебе снасти и начинай все сызнова. Такая уж на Острове жизнь — то привалит удача, то разоришься вчистую. А если б все у всех было одинаково и платили бы всем одинаково, чего ради выходить в море?