Золотой ворон

Сакавич Нора

трус, ничтожество, предатель, продажная тварь, отвергнутая шлюха

Он выбросил гневные письма Воронов, но теперь получал письма от незнакомцев, которые даже никогда его не видели, но все равно хотели обвинить его в падении Воронов. Он подумал о едких замечаниях Ханны Бейли, о раздраженных незнакомцах в торговом центре этим летом, о папарацци, преследовавших его и Джереми по дороге в кампус. Он вспомнил грубые комментарии Хинча на корте и слова Зейна о том, что он должен был умереть первым.

Мне

все равно, что они обо мне думают, - подумал он с отчаянием, которое казалось ужасающе бесконечным. Я не. Я не могу. Важно только то, что я играю.

– Я вернусь через минуту, - сказал Реманн.
– Не жди меня.

– Конечно, - последовал неуверенный ответ.
– Не торопись.

Незнакомец снова вышел, но Реманн не двинулся с места, пока за ним не закрылась задвижка. В комнате снова воцарилась тишина, такая тяжелая, что он едва не задохнулся. Жан сосредоточился на звуке собственного сердца, чтобы не сойти с ума.

Наконец, Реманн взял со стола еще один пакет со льдом и присел на корточки, чтобы взглянуть на разбитое лицо Жана. Жан не ответил на его тяжелый взгляд, но не смог скрыть дрожь, когда Реманн сказал:

– Ричер не имел права говорить тебе такие жестокие вещи.

Значит, он услышал достаточно. Единственным подходящим ответом было бы «Да, тренер», но из Жана вырвалось лишь отрывистое:

– Разве это не так, тренер?

Реманн избил бы Жана до полусмерти за то, что тот так грубо отодвинул пакет со льдом, но это было к лучшему. Если бы Жан был без сознания, ему не пришлось бы думать ни о чем подобном. Но Реманн только отложил пакет со льдом в сторону и откинулся на пятки. Он посмотрел на Жана недрогнувшим взглядом и сказал:

– Поговори со мной.

– Я действительно просил об этом, - сказал Жан. Реманну нужно было узнать это о нем, прежде чем он стал бы тратить время на то, чтобы обижаться из-за Жана.
– Они … - ненавидели меня, они все ненавидели меня– спросили, нравится ли мне это, и я… - так боялся– сказал «да». Мне не разрешили сказать «нет».
– Последняя фраза не предназначалась для произнесения вслух, но вырвалась прежде, чем он успел ее проглотить. Жан прижал дрожащие пальцы к губам и тужился, пока не почувствовал вкус крови.
– Я не...
– хотел этого, я ненавидел это, я ненавидел их– не знал, что еще можно сделать.

Рико был жесток, но не дурак, и он позаботился о том, чтобы при подаче Жана на блюдечке с голубой каемочкой присутствовали только мужчины-защитники. В течение трех дней Вороны практически не обращали внимания на бедственное положение Жана. Затем Эллисон без предупреждения сдал его в раздевалке, объявив Жана лучшим из тех, с кем он был до сих пор. Жан не мог спасти себя, не подорвав репутацию Рико, поэтому он запаниковал и согласился. Ущерб был нанесен: слишком молодой первокурсник, проложивший дорогу задницей, не испытывал ни угрызений совести, ни намерения остановиться.

Грейсон почувствовал запах крови в воде и не смог удержаться,

чтобы не откусить кусочек. В ту четвертую ночь он намеревался причинить Жану как можно больше боли, а затем провел рукой по слезам Жана и сказал: «Тебе это тоже нравится, да? Попроси меня о большем». Жан сказал бы что угодно, лишь бы заставить его остановиться, и он умолял, пока не потерял голос. Ничто из этого не принесло ему пощады; это только разожгло голод Грейсона. Жан после этого полночи не давал Зейну уснуть, так сильно рыдая в подушку, что его чуть не вырвало. И теперь Зейн осмелился посмотреть ему в глаза и сказать…

За исключением того, что он не был неправ, да? Три года ничего не изменили. Жан держался, сколько мог, но этого оказалось недостаточно. Несмотря на то, что его рука была на грани вывиха, и он испытывал такую сильную боль, что едва мог соображать, он все равно дал Грейсону все, что тот требовал. Он знал, что это его не спасет, но так отчаянно нуждался в отсрочке, что должен был попытаться. Жану захотелось содрать с себя кожу везде, где Грейсон прикасался к нему, но тихий голос Реманна отвлек его прежде, чем он успел как следует ухватиться.

– Послушай меня. Неважно, что ты сказал. Ты был всего лишь ребенком, пытавшимся выжить, как только мог. Никто не может винить тебя за это.

– Но они это делают, - сказал Жан.
– Они всегда будут. И они позаботились о том, чтобы все остальные тоже это сделали.

Мне все равно. Это не имеет значения. Тогда почему ему хотелось кричать до тех пор, пока из горла не потечет кровь?

Боль в животе была такой же, как тогда, когда Рико столкнул его с лестницы: доля секунды свободного падения, прежде чем появилась боль. Жан отскочил от этого края так быстро, как только мог, стараясь держаться как можно дальше от Реманна:

– Извините, тренер. Я не имею права жаловаться. Я перешел черту и получил то, что я...
– Но слова застряли у него в горле, и Жан изо всех сил прикусил язык.

– Заслужил?
– Закончил Реманн таким тоном, какого Жан больше никогда не хотел бы от него слышать.

– Да, тренер, - сказал Жан.

Не следовало так говорить. Руки Реманна внезапно легли ему на плечи неподатливой тяжестью. Жан приготовился к удару, но Реманн только сказал:

– Повторяй за мной: я не заслужил того, что они со мной сделали.

Реманн не знал, о чем просит; он не знал, чего это будет стоить. Паника охватила Жана от самого сердца. Он не мог отказаться от прямого приказа тренера, но мог умолять:

– Пожалуйста, не заставляйте меня, тренер.

– Мне нужно, чтобы ты сказал это искренне, Жан, - сказал Реманн.
– Пожалуйста.

«Пожалуйста» прозвучало так неуместно, что Жан мог только смотреть на него, сердце его колотилось громче, чем мысли. Он чувствовал, как напрягается каждая клеточка его тела, ожидая слов, которые разорвут их на части. Он боялся снова открыть рот, чтобы его не стошнило, но, наконец, смог выдавить нерешительное: